Человек-землетрясение

Боб Баррайс быстро нашел Брилье. Появление чужой машины уже было сенсацией, а то, что посетитель приехал к Гастону, было полной неожиданностью. Жюль Беранкур, толстый трактирщик, сразу позвонил Лафетту, полицейскому.

– К Гастону приехал гость, – произнес он, с трудом переводя дыхание. – Машина из Монте-Карло. Благородный месье, скажу я тебе. Выглядит как миллионер! Приехал в горы в летнем костюме! Что ты об этом думаешь?

– А почему к Гастону не могут приехать гости? – жандарм Лафетт громко зевнул в телефон. – Что за машина?

– Маленький «фиат».

– Тогда это не миллионер.

Как видно, в Лудоне еще не были знакомы с искусством глубокого притворства. Лафетт повесил трубку и повернулся на бок.

Брилье вышел из сарая, вытер грязные, вымазанные в смоле руки о свои толстые вельветовые штаны и плотно прижал квадратный подбородок с заиндевевшей щетиной к воротнику рубашки. Его широкий лоб был весь в поту. Из-под густых бровей на постороннего смотрели маленькие серые глаза.

– Месье Брилье? – воскликнул приветливо Боб, выходя из машины. Он говорил по-французски, как на своем родном языке. Это был один из немногих предметов, которые Баррайс учил и которыми овладел. Тот, кто в Сен-Морисе, Мегеве, Сен-Тропезе, Давосе или Кортине не может произнести ничего, кроме «нон» или «уи», остается аутсайдером в обществе, даже если под ним золотое седло, а сапоги отделаны бриллиантами. – Рад вас видеть, месье.

Брилье остановился, разглядывая человека и машину. В его серых глазах проглядывала враждебность.

– Я вас не знаю, – месье, сказал он. Голос его был грубый, как та скала, на которой он родился.

– Вы сегодня рано утром звонили мне, Гастон. Я Роберт Баррайс.

– А-а… – Гастон вытер тыльной стороной ладони пот со лба. При этом он зажал топор под левой подмышкой. – Трус, который сжег своего товарища.

Боб сжал губы. Ни один трус не любит, когда ему говорят об этом в лицо.

– Это был несчастный случай, – проговорил он сквозь зубы. – Прискорбный несчастный случай. Если вы все видели, вы знаете, что машину неожиданно занесло, она потеряла управление, шла юзом по льду… ударилась о скалу… потом огонь, все так быстро, и у меня в голове помутилось от падения… меня ведь выбросило… Вы же видели…

– Вы открыли дверь и вывалились, месье.

«И это он заметил, – подумал Боб. – Я не обойдусь пятьюстами франками в месяц. Двойные сведения повышают цены».

– Дверь неожиданно раскрылась…

– Если на ручку все время нажимать…

– Я и не подозревал, что у вас такое чувство юмора. – Боб похлопал руками по своему телу. Ледяной воздух пронизывал его до костей. – Не могли бы мы войти в ваш дом, месье?

– Пожалуйста. – Брилье повернулся, пошел вперед и отворил толстую дощатую дверь. Теплый воздух, пропитанный потом и другими испарениями, ударил Бобу в нос. Он подавил свое чувствительное обоняние и прошел за Гастоном в дом.

Хижина состояла из одного-единственного большого помещения, в середине которого находилась печь, выложенная из камня. Отгороженный шкафом, один угол квадратного дома был спальней. Там стояла высокая, широкая деревянная кровать, которую выстругал и сколотил еще дед Гастона после своего возвращения с войны 1871 года. На этой кровати умерли родители Гастона, он родился на ней и пролежал в одиночестве шестьдесят девять лет. Нет, если быть точным, два месяца он делил это широкое жесткое ложе с Денизой Жунэ, крестьянской девушкой из Фреджу. Он познакомился с ней на рынке, и, поскольку та была сиротой и томилась по свободе и любви, она последовала за Гастоном в Лудон, чтобы там выйти за него замуж. Но через два месяца «репетиции» она загрустила от этого уединения под солнцем и однажды утром бесследно исчезла. Это была первая и последняя попытка Гастона жить с женщиной. Если его тянуло в женские объятия, случалось такое и с Гастоном, он начинал стучать по скале молотком и зубилом, пока не падал в изнеможении. Это был его способ изгонять жгучее желание. Святой Франциск садился для этого голым задом в муравьиную кучу.

Боб Баррайс огляделся, пока Гастон скоблил руки в ведре с горячей водой. Вместо мыла он использовал песок, задубивший его кожу. На веревке над раскаленной железной плитой висело белье: залатанные рубашки, обтрепанные кальсоны, две нижние рубашки, негнущиеся шерстяные носки, напоминающие абстрактные скульптуры. Сыростью и потом веяло от сохнувших вещей. Боб Баррайс сел на деревянную скамью под окном, заклеенным бумажными ленточками от сквозняков.

– Месье, – начал он небрежно, – разве это не была бы прекрасная старость, если бы там стояла настоящая мягкая кровать, пол покрывал бы ковер, играло радио? Я думаю, вы охотно посиживали бы в широком, удобном кресле, курили хорошую сигару, у вас всегда стоял бы в углу бочонок вина, и вообще вы бы жили, как пенсионер какой-нибудь государственной организации. Вы могли бы ездить в город, в Гренобль или Шамбери, и никто не бросил бы вам вслед: «Вы посмотрите на этого деревенщину! От него воняет!» Нет! На вас элегантный костюм, в карманах звенят монеты, и портье распахивает перед вами все двери.

Гастон Брилье вытер свои руки грубым льняным полотенцем.

– И откуда все это? – спросил он коротко.

– Вы состоятельный мужчина. Пенсионер. Человек, свободный от всех забот.

– С вашими деньгами, месье? – Гастон забросил полотенце к другим вещам на веревку.

– Это ваши деньги. – Боб полез в нагрудный карман и положил пачку банкнот на грубый деревянный стол. Это были пять тысяч франков. На них еще была банковская бандероль, и Гастон мог прочесть сумму. – Это только задаток, Гастон, – быстро продолжил Боб, перехватив взгляд старика. Он его неправильно истолковал, виновата была его натура. Для того, кто привык все покупать за деньги, отказ означает только набивание цены. – Фундамент для начала новой жизни! Сверх этого почта будет приносить вам домой ежемесячно пятьсот франков. Единственное, что от вас требуется – подтвердить получение.

– И держать язык за зубами, не так ли?

Боб теребил пачку денег на столе, избегая пытливого взгляда Брилье. Страшная сцена в горах вдруг опять ожила в его памяти. Языки пламени, пожирающие разбитую машину; Лутц Адамс, зажатый рулем, к которому подбирается горящий бензин; его крики и проклятия, и эти глаза, эти ужасные глаза, которые отпустили его, лишь когда пламя выжгло их, – все лежало между деньгами и Гастоном, прислонившимся спиной к печке.

– Разве так трудно забыть что-то несущественное? – хрипло спросил Боб Баррайс.

– Почему же вам не жалко за это столько денег, месье?

Вопрос был попаданием в десятку. Боб тяжело задышал, у него застучало в висках.

– Один раз в жизни я повел себя как трус, только один раз, понимаете? Я признаю это… я почувствовал страх, проклятый, собачий страх. Может человек испугаться? Разве мы все герои? Но от меня требуется, чтобы я был героем. Трусливый автогонщик – ну и картина! Карикатура! Я не могу позволить себе быть трусом!

– Но вы были им, месье. И даже больше: вы были убийцей.

– Нет! – Боб Баррайс вскочил. – Это был несчастный случай! Если вы все правильно видели…

– Я видел, месье. – Гастон вытянутой рукой показал на пачку денег. – Спрячьте их. Вы хотите купить меня, как покупают быка, чтобы потом забить его? На что мне кресло, кровать, ковер, бочка вина и поездка в Гренобль? Что я видел, останется здесь! – он хлопнул себя ладонью по широкому лбу. – Я не продаю себя!

– И что вы собираетесь предпринять с этими дурацкими сведениями? – закричал вдруг Боб, сжав кулаки.

– Я еще не знаю, месье. Может быть, расскажу Луи.

– Кто это – Луи?

– Луи Лафетт, лудонский полицейский.

– Что вы будете иметь с того, Гастон? – Безвыходность положения мертвой хваткой сжала горло Бобу. Этот Брилье тверд, как скалы, на которых он живет. Но и самую твердую скалу можно взорвать. Не одну гору уже искрошили и сровняли с землей.

– Ничего, месье, совсем ничего. Только чистую совесть. Вы знаете, что это такое – чистая совесть? У большинства ее никогда не было, без нее можно жить, очень хорошо жить. Если нет ноги, это тягостно, нет руки – тоже обременительно, трудно жить с одним легким, одной почкой, половиной желудка, одним ухом, пятью пальцами, дыркой в животе… И только когда нет совести, никто этого не замечает. Но я другой, месье. Я бы не смог жить без совести.