Страница 1 из 85
Хайнц Конзалик
Человек-землетрясение
1
Роберт Баррайс, которого ласково называла Бобом сначала мать, а потом и все, кто его любил и ненавидел, целовал и проклинал, обожал и боялся, в четыре года был на редкость миловидным, даже красивым ребенком. Белокурые локоны с шелковистым отливом струились до плеч, огромные голубые глаза отражали всю глубину чистейшей детской невинности. Тетя Эллен, у которой он охотнее всего сидел на коленях, нашла верные слова. «Сущий ангел! – восклицала она и целовала Боба в глаза. – Господи, чистый ангел!» То, что его маленькие ручонки цеплялись при этом за ее грудь, она считала естественной тягой к игре.
В шесть лет Боб выколол глаза четырем цыплятам. Он тогда гостил в имении своего дяди Германа и для ослепления цыплят воспользовался ржавой проволокой. Дядя Герман, пытаясь усовестить его, живописал страдания цыплят, и Боб заплакал.
Восьмой год его жизни был омрачен смертью отца. Ганс Баррайс, фабрикант, распоряжавшийся тремя тысячами рабочих и служащих, лучший стрелок Вреденхаузена, основатель Союза кавалеристов, покровитель футбольной команды, активный член певческой капеллы «Полигимниа-99» и член наблюдательных советов семнадцати акционерных обществ, попал под машину во дворе собственной фабрики. Произошло это элементарно просто: грузовик подал назад, и Ганс Баррайс попал под левое сдвоенное колесо, поскольку оказался в мертвой зоне зеркала заднего вида. Боб не плакал у могилы, но его странно поблескивающие глаза все принимали за неподдельную скорбь. «Бедный мальчик окаменел от горя», – взволнованно шептала тетя Эллен. «Вы только посмотрите, как стойко он держится!». Вечером того же дня, сделавшего Боба полусиротой, в широком коридоре на первом этаже виллы Баррайсов он бросил острый кухонный нож в горничную Тиллу Будде. Запуганная горничная молчала, так как Боб предупредил ее: «Посмей только рассказать об этом маме… я-то знаю, что ты лежала с папой в постели, когда мама уезжала».
Когда Бобу исполнилось десять лет, своим любимым видом спорта он избрал подсматривание в замочные скважины. Особенно его привлекала ванная комната для прислуги. Здесь он торчал почти каждое утро, а если удавалось незаметно улизнуть от взрослых, то и вечерами, особенно когда умывалась, принимала ванну и делала кое-что еще новая горничная Марго Хаберль, тем более что с его наблюдательного поста в поле зрения прежде всего попадал унитаз. Марго застигла его как-то за этими наблюдениями, или, вернее, Боб дал себя застигнуть. Она втащила его в ванную, заперла ее и захихикала с булькающими нотками в голосе, которые Бобу потом доводилось слышать еще не раз: «А молодой господин рано начинает! Как же это так?» Боб ничего не ответил и лишь ощупывал новый открывшийся ему мир. Этот эпизод запомнился ему надолго.
В двенадцать лет он катался на коньках на полузамерзшем пруду, провалился под лед и утонул бы как кутенок, если бы его школьный товарищ Гельмут Хансен, рискуя собственной жизнью, не спас его в последний момент. Дядя Теодор Хаферкамп, брат матери Боба, ставший после смерти шефа фирмы новым управляющим Баррайсов, наградил Гельмута Хансена позолоченными часами и десятью марками наличными. С этих пор Гельмут был единственным мальчиком из «низкого сословия», которому разрешалось играть с Бобам.
«Жаль, что его отец всего-навсего токарь, – заметил Тео Хаферкамп, позаботившись о семье юного спасителя. – Мы сделаем доброе дело и обеспечим Гельмуту приличное образование. Ведь если бы не он, мы лишились бы нашего Боба».
В день своего пятнадцатилетия, который был отмечен большим приемом, Боб прокрался за горничной Эрной Цишке в винный погреб, напал на нее сзади, прижал к ящикам и начал душить. Когда лица ее страшно исказилось, он почувствовал, как тело его заливает приятная теплая волна, и изнасиловал Эрну среди пустых винных бутылок. «Я на самом деле убью тебя, если ты только заикаешься кому-нибудь об этом! – прошипел он, держа руки на шее Эрны. – К тому же, никто этому не поверит!» В гигантском холле и в столовой виллы в это время из стереоколонок гремела танцевальная музыка.
Бобу исполнилось шестнадцать, и однажды он слег с ангиной. Вся семья была больна, на заводах Баррайсов свирепствовала эпидемия гриппа, и производство было почти остановлено. Дядюшка Хаферкамп лежал с температурой в постели, болели мать Боба Матильда, Гельмут Хансен, вся прислуга. И только тетя Эллен была на ногах, поскольку своевременно сделала себе прививку. Она приехала из Бремена и взяла в свои руки домашнее хозяйство. Полногрудая, стройная красавица со смеющимся взором, в свои тридцать семь лет она выглядела ослепительно. Одевалась она по самой последней моде, была радостного, солнечного нрава, который могло замутить только одно: муж больше интересовался своими изобретениями, чем существом с гладкой кожей, тщетно пытавшимся в прозрачных ночных одеждах пробудить в нем супружеский интерес.
Тетя Эллен трогательно и неутомимо ухаживала за больными обитателями виллы Баррайсов. На четвертый вечер – Боб был в испарине и менял пижаму – тетя Эллен вошла в комнату племянника и не поверила своим глазам. Боб стоял перед ней обнаженный, это был взрослый юноша, высокий, стройный, мускулистый, широкоплечий и узкобедрый, на его лице играла ухмылка, которой так недоставало тете Эллен у ее мужа. «Но, Бобби… – сдавленно проговорила она, и в ее голосе вновь послышалось то бульканье, которое было для Боба как стартовый выстрел. – Бобби, ляг, ты же простудишься… Мой ненаглядный мальчик…»
Тетя Эллен прожила у своей сестры Матильды четыре недели. В то время как другие уставали, ухаживая за больными, тетя Эллен только молодела. Через четыре недели она вырвалась из плена своих обязанностей. В свой дневник она записала: «Я столкнулась с феноменом природы».
В восемнадцать лет Боб получил водительские права и выбрал себе в качестве подарка спортивный автомобиль, английский «спидфайер». Как стрела мчался он в школу, обдавая в дождливые дни учителей грязью. В солнечные дни он припарковывал свою маленькую авторакету в уединенных лесных просеках, где на опущенных сиденьях или рядом с машиной, на верблюжьем одеяле (стопроцентная кашмирская шерсть), он любил своих «еженедельных девочек», как он их называл. Потому что через неделю его интерес всегда иссякал. К концу учебного года, закончившегося экзаменами на аттестат зрелости, уже одиннадцать старшеклассниц лицея во Вреденхаузене, девять учениц торговой школы, четыре фабричные девушки с предприятий Баррайсов, девять замужних женщин и будущая сотрудница отдела социального обеспечения знали, какая хорошая амортизация в его машине и что значит у Боба «нажать на газ» и «брать поворот».
Экзамены он сдал посредственно. Как единственного сына и наследника баррайсовских миллионов учительский совет дотянул его до финиша, закрывая на все глаза. Как-никак, каждая семья во Вреденхаузене была тесно связана с заводами Баррайсов. Со своими теперь уже пятью тысячами рабочих и служащих эти предприятия играли роль кормилицы для Вреденхаузена. И только по одному предмету Боб принес домой круглую пятерку, блестящее «очень хорошо», в аттестате: по религии. Даже дядюшка Хаферкамп терялся в догадках, как такое могло произойти.
– Просто он добрый мальчик! – сказала Матильда Баррайс. – Материнская гордость приносит плоды, которых не найдешь ни в одном учебнике по ботанике.
– Тео, оставь, пожалуйста, свои саркастические замечания. Глубокая вера Боба – это нечто благородное, прекрасное, чистое.
С двадцати лет Боб Баррайс занимался исключительно автомобилями и девочками. В то время как Гельмут Хансен, друг его юности, спасший ему жизнь, на средства дядюшки Хаферкампа учился на инженера, Боб выводил из строя одну машину за другой и был грозой отцов подрастающих дочерей. Он принимал участие в авторалли, привозил домой серебряные кубки и лавровые венки с пестрыми лентами и четырежды попадал в аварии. «Если он наконец свернет себе шею, я за свой счет заставлю звонить в колокола! – сказал после очередной благополучно закончившейся аварии мастер Карл Хубалиц. Его дочь Ева была одной из тех девушек, которые после знакомства с Бобом сбросили свое детство, как ставшую слишком тесной кожу. – Но такое счастье никогда не выпадет!»