Страница 111 из 128
Параллельно с коммуной на Веерной появилась коммуна на Кунцевской. На Веерной жил я, на Кунцевской – Софья.
И если на Веерной было в целом пристойное место, то у Сонечки там был притон настоящий.
Помню, когда была годовщина смерти Либкнехта и Люксембург, Соня и её товарищи решили возложить цветы к немецкому посольству. Для этих целей я купил пятьдесят роз. Меня попросили передать их одной девушке из коммуны. Сама Соня принять их не могла. Я поехал.
До этого Соня не позволяла мне появляться там и не говорила, где коммуна находится. Сказала мне та девушка. Это была Геля.
Я приехал в коммуну. Было свежее морозное утро. А внутри был настоящий притон.
Исписанные бог знает какими надписями и психоделическими рисунками стены, грязные замусоренные полы, застланные дешевым серым линолеумом, протекающие трубы в ванной.
Меня встретила милая полная девушка с аккуратным носиком, пухлыми щёчками и горящими глазами маньяка-психопата. На ней были обтягивающие серые джинсы и хипстерский клетчатая рубашка.
– Геля, привет! – сказал я, отдавая розы.
Я думал сразу поехать, но Геля позвала меня пить чай. В результате я задержался на три с лишним часа.
Геля оказалась умнейшей собеседницей. Мы отлично провели время, разговаривая о политике и литературе.
Очень скоро этот человек присоединился к нашей борьбе.
Помню, я долго ждал её на Филёвской пойме, стоя под занесёнными снегом деревьями и глядя на мертвое фиолетовое небо. Когда она наконец приехал, мы долго гуляли по берегу в полной тишине и говорили о том, что было нам важно.
***
Ангелина с детства путешествовала по дорогам. Её отец бросил её, когда ей едва исполнилось три года. Бравый военный, весь будто сотканный из мышц, громко выругался, стукнул по столу, опустошив бокал водки, и ушёл, громко хлопнув дверью. Она запомнила его скуластое лицо и тёмные очки, казацкие усы и короткую с сединой бороду. Она помнила, как он брал её на руки во младенчестве, помнила запах махорки и удивительную силу, которая скрывалась в его мягких, вечно влажных руках. Она помнила его камуфляжную одежду и нечищенные кожаные берцы, в которых он отправился на войну.
Теперь он ушёл. Его больше не было.
Говорили, он погиб где-то на Кавказе, но это была неправда. Его два года держали в зиндане, а потом он сбежал, зарезав самодельным ножом часового. Теперь у него была новая семья, про которую Ангелина знала лишь то, что она существует.
Её мама была врачом. Она была единственным врачом во всём их крохотном посёлке.
Это был крохотный убогий посёлок на самой границе с Донбассом и фашизоидной Украиной. Он находился совсем недалеко от посёлка Пролетарский. Назывался посёлок – Счастье.
Она работала целыми днями и почти все ночи. Перед её кабинетом, где она принимала больных, вечно толпился народ: кроме жителей посёлка туда же в очередь приезжали и бабушки из соседних деревень и даже жители Донбасса. Кабинет был крохотный, как и сама больница. Это была очень убогая больница. Там не было ничего, кроме этого кабинета, котельной и коридора. Старая больница, советская, была давнымдавно заброшена и не действовала. Это было огромное жёлто-белое здание с картушем на окраине посёлка. Она почти развалилось. Деревянные перекрытия сгнили и рухнули, и теперь это были лишь три стены с пустыми дырами окон, стоявшие посреди огромного пустыря. Больницу никто так и не смог починить. Деньги на её ремонт выделялись четыре раза, но их все четыре раза без остатка разворовали.
Мама Гели работала без остановок. Бабушки постоянно хотели лечиться. Конец постоянно привозили смертельных больных и покойников. Она омывала их, бальзамировала, а за всё это ей не платили ни шиша. Зарплата была маленькая, а жить на неё было трудно. Собственный они давно продали и жили всей семьёй в крохотной убогой квартирке прямо над магазинчиком. Из-за этого в квартире всегда было много мышей. Они были толстые и белые и жили в муке. На кухне стоял огромный железный ящик с ней. Мукой оттуда никогда не пользовались, ведь там жили мыши. Старый толстый кот мышей не ловил. Ему было лень.
В детстве Геля была весёлой и милой девочкой. Она постоянно играла во дворе, что-то устраивала, говорила разные разности. Она рано выучилась читать и писать и с детства стала писать фантики по любимым мультикам в тетрадку.
А потом случилось страшное. Был ясный солнечный день. Геля каталась на качелях в пустынном дворе. Была страшная жара, и вокруг не было ни души. Бабушки дремали у себя в прохладных и мрачных квартирах. Зелёная листва растущих у дома деревьев надёжно скрывала двор от взглядов жильцов. Железные качели стояли в высокой траве. Именно туда и пробрался насильник.
Геля долго уверяла себя, что это был безымянный военный, дезертир. Но это был не он. Это был её собственный отец, вернувшийся с войны. Он приходил к матери ругаться из-за имущества. А теперь он вышел из квартиры, пошёл в сад и изнасиловал там свою дочь. Бедная Геля несколько часов беспомощно пролежал в траве, пока её нашёл сосед. Отца, конечно, никто не наказал.
После этого что-то переменилось. Геля стала какая-то мрачная, замкнутая. Она почти не с кем не разговаривала, а глаза у неё всегда теперь были точно у напуганной, встревоженной шумом кошки. Геля почти не играла и совсем перестала гулять. Даже мультики она теперь не смотрела. Целыми днями она сидела дома, молча глядя в одну точку на ободранной стене.
Так продолжалось четыре месяца. Потом Геля пошла в школу.
Учиться ей было трудно. Она ни на чём не могла сосредоточиться, всё валилось у неё из рук. Она была неаккуратная, и за это дети дразнили её. Правда, у Гели была железная воля. Она быстро стала лучшей ученицей в классе, хотя ей и было очень тяжело учиться, а одноклассники постоянно её задевали. Им нравилось доставлять боль тихой и замкнутой девочке.
Когда произошла та история с отцом, Геля лишилась сознания. Её нашли несколько часов спустя лежащей на солнцепёке. Она заболела. Мать сразу всё поняла, но соседям потом говорила, что девочка просто потеряла сознание от солнечного удара.
После этого она часто теряла сознание. Она могла отрубиться прямо посреди дня: на уроке или в прихожей. Некоторых это пугало, но со временем все привыкли. А потом начались галлюцинации.
Это случилось одним холодным ноябрьским утром. Природа уже умерла в том году. Над почерневшими нивами плыл холодный липкий туман. Улицы посёлка были пустые и огромные. По ним никто не ходил. Люди сидели дома и пили. На болоте не плакали лягушки. Всё умерло. Дорога из посёлка уходила в Даль. Но не в прекрасную степь, а в голубовато-белёсое нечто. Застрявшие навсегда в степи полугснившие тракторы издалека казалась сказочными недобрыми троллями.
Геля играла на детской площадке, уставленной ржавыми и поломанными горками, опасными для её жизни. Растрескавшиеся деревянные изваяния зайцев и медведей смотрели на неё своими мёртвыми глазницами. Тяжело дышала завалившаяся на бок карусель. Тихо поскрипывали жуткие железные качели. Их скрип смешивался с тихим жалобным завыванием ветра, и Геле казалось, что кто-то плачет там, в тумане. Она стояла на вытоптанной площадке мокрого песка и бросала мяч. На ней была потрёпанная куртка и натянутая почти до глаз шапка. Тут Гелю позвали.
Она обернулась, и увидела там девочку. Она была небольшой. Ей было, наверное, лет семь или восемь. Она была альбинос. У неё были продолговатые глаза алого цвета как у лабораторной крысы. Она вся была очень худая, и лицо у неё было худое. Вместо носа – две дырочки. У неё были гладкие длинные волосы цвета мела и высокий идеально чистый лоб. На ней было коричневое школьное платье, а ног не было вовсе. Она не стояла на земле, а будто бы парила над ней. Платье её ближе к низу растворялось в дымке тумана.
Геля почувствовала могильный холод. В воздухе нестерпимо запахло сыростью и тухлым мясом.
– Привет! – пропищала девочка.
Она говорила быстро. Её слова вырывались противным, одновременно хриплым, но при этом визгливым карканьем. Точнее, не вырывались. Геля не слышала, как она говорит. Точнее, она слышала, но иначе: слова незваной гостьи не сотрясали воздух, – они звучали у Гели в голове. Ей стало по-настоящему страшно.