Туман

– Ну, ладно, не будем философствовать, – остановил его Алексей Аркадьевич и указал на листок, лежащий на столе, – подпиши там внизу, и пойдём в «дежурку» за твоими вещами.

– А что это? – немного остерегаясь, поинтересовался Зиновьев.

– Подписка о невыезде, – равнодушно ответил майор. – Так, на всякий случай. Пусть пока у меня полежит.

Макс поднялся со стула и расписался в документе, невольно подумав о том, что подписка была выписана заранее. Значит, майор изначально планировал его освобождение. «Нет, всё-таки не перевелись ещё в «органах» разумные люди», – мысленно отдал он должное Захарову.

Алексей Аркадьевич, вернул Максиму паспорт, собрал бумаги и положил их в чёрную папку.

– Скажи там своим в доме, чтобы не распространялись об этом инциденте, – предупредил он, когда выводил Максима из кабинета. – Здесь я сам разберусь, а ты постарайся больше не общаться со Жмыховым. А в ближайшее время, лучше вообще, на глаза ему не показывайся. Я о тебе беспокоюсь, а не о нём.

Неожиданно освобождённый Зиновьев вышел на безлюдную улицу, когда рассвет уже наползал на город. Фонари продолжали ещё бесполезно гореть, отчего создавалась впечатление, что они, словно последний ночной батальон, вызвались прикрывать отступление ночи и оказывали утру отчаянное сопротивление. Но электрические лампы с каждой секундой безнадёжно начинали проигрывать в этой световой борьбе. Разрозненные вдоль проезжей части они обречённо тлели и, будто бы прощались друг с другом.

Максим зашагал к центральной улице и увидел перед перекрёстком скучающее такси. От радости он замахал руками, и машина, отвечая ему взаимным приветствием, зажгла фары и двинулась навстречу. Услышав адрес, водитель согласился ехать только до поворота на «грунтовку», сославшись на то, что у него якобы нет «запаски». А Максу это было даже, кстати, потому что он хотел немного прогуляться после затхлой камеры и насладится вкусом своего внезапного освобождения.

На этом заканчивается та часть истории, в которой ещё можно уловить привычный жизненный пульс и примерить на себя некоторые бытовые ситуации, мой дорогой читатель. В это утро ещё были доступны взору бумаги в чёрной папке майора Захарова, свидетельствующие о стычке Максима Зиновьева и Михаила Анатольевича Жмыхова, но через неделю, Алексей Аркадьевич их уничтожит, даже предварительно не переговорив, как планировал, с виновником этой заварухи.

Вопрос, который я хочу затронуть, следует, вернее всего, отдать на откуп историкам, но мне кажется, что с приходом к человечеству такой богини – как грамотность, преклоняясь перед ней, мы стали доверяться только документам, бумагам с подписями и печатями, словно подчёркивая свою непосредственную приближённость к этой богине. Обычные слова, конечно, остались значимыми для нас, но если они даже слетели с уст президента, то всё равно, неплохо бы их зафиксировать каким-нибудь документом.

К чему я этим отвлёкся? Да, потому что, как я уже намекнул, дальше мне предстоит освещать события мистические, с точки зрения обычного мировоззрения, и к своим словам никаких заверенных бумаг я приложить не могу. Если и есть какие-то документальные отголоски моему повествованию, то они скудны и никому не интересны, как, впрочем, и сама жизнь обыкновенного человека. Ну, например: в городском загсе хранится бумага о разводе Валентина Владимировича Егорова с гражданкой Егоровой Татьяной Васильевной, и где-то в этом же здании находится запись о смерти Ивана – сына бабы Пани. В отделе кадров больницы лежит трудовая книжка Людмилы Алексеевны Добротовой, а в библиотечном журнале и в некоторых сохранившихся школьных дневниках вы обнаружите записи и подпись Маргариты Николаевны Потёмкиной. Эти люди – реальные, а со всем остальным, вам придётся поверить мне на слово.

Простите за отступление. А ведь утро уже наступило, и мне следует продолжать свой рассказ. Таинственный гость уже пришёл, и его невозможно не заметить, а, тем более, проигнорировать.

Глава 3. Начало блокады.

Машина такси с визгом развернулась и помчалась обратно, в сторону города. Максим Зиновьев шёл вдоль пустыря, смакуя приятными мыслями, которые, словно бабочки порхали в его голове, и он не спешил утяжелять уж крылья какими-то глубокими осмыслениями. Несколько раз он оборачивался назад к трассе и любовался розовыми перьями застывших на горизонте облаков. О работе Максим уже не помышлял, и сегодняшний день он хотел посвятить маме; мечтал усадить её в комнате на кровать и болтать с ней обо всём подряд. Подумал, что не плохо бы позвонить ещё и Владимировичу, чтобы тот привёз вечером из города пиво с воблой, и они бы отметили в беседке такое славное освобождение.

Мимо пролетела большая чёрная птица. Максим провожал её взглядом, и пытался угадать: ворона это, или спешащий к лесу сокол, и вдруг…, – птица исчезла. Не упала, не скрылась в деревьях (которых попросту нигде не было), а просто пропала, словно невидимый сачок ловким взмахом умыкнул её с неба. «Наверное, бессонная ночь даёт о себе знать», – подумал Макс и встряхнул головой. Но, открыв глаза, слегка ужаснулся от представшей перед ним реальности (а вернее сказать, нереальности): впереди вообще ничего не было. Ни заброшенных участков, ни руин станции, ни привычного леса с правой стороны. Зиновьев остановился и обернулся назад, проверяя: к тому ли повороту подвёз его таксист. Пейзаж был привычным и даже красивым: он видел, как сквозь деревья по трассе ползли два грузовика и легковой автомобиль на фоне восходящего малинового солнца. Максим стал осторожно поворачиваться обратно в сторону дома, не отрывая взгляда от полосы горизонта, и на полпути прервал своё движение, всматриваясь в размытую границу, где пропадал реальный мир, и начиналась белая пустота.

– Ничего себе, туманище! – восторженно произнёс Максим и почувствовал, что от восхищения ему не хватает воздуха. С минуту он приходил в себя, а потом осторожно начал продвигаться вперёд, стараясь поймать тот незабываемый момент, когда он полностью окажется в этом густом белом облаке. С вытянутой вперёд рукой, он сделал шажок, другой, ещё один, и…. Максима охватило необычное и волнующее ощущение, от которого его сердце занялось, а потом остановилось где-то под горлом. Он, словно стоял на дне молочного озера, но дышал воздухом. Максим посмотрел на свою вытянутую вперёд руку и невольно рассмеялся; он с трудом различал в белом мареве свои дрожащие пальцы. Потом он опустил глаза вниз, и не увидел своих кроссовок; густая пелена вниз от колен «съела» его ноги. Максим будто со стороны слышал свои тихие, нервные, но восторженные смешки. Таких природных катаклизмов ему наблюдать не доводилось. Конечно, в своей жизни ему приходилось видеть туманы, но такой чудовищной густоты…, никогда. Он вдумчиво развернулся на сто восемьдесят градусов и сделал несколько решительных шагов назад, рассчитывая выйти из облака, чтобы вновь увидеть под восходящим розовым солнцем трассу. Зиновьев хотел это сделать для невероятного сравнения, а потом снова рассчитывал войти обратно в это «воздушное молоко» и, как-нибудь дойти в нём до дома. Но туман и не думал выпускать из себя пленника, ни после пятого шага, ни после восьмого. Дорога, ведущая в город, шумела где-то там, впереди, и Максим её отчётливо слышал, но взору она так и не открывалась, даже на втором десятке шагов. Тогда он остановился и для себя решил, что туман слишком быстро распространяется к трассе, и загонять себя в нём на проезжую часть бессмысленно и к тому же опасно. «Боже, каково будет водителям?!», – подумал так же Максим и опять осуществил осторожный разворот к дому. Постояв немного неподвижно и, чувствуя себя в каком-то белом склепе, он принял мудрое решение. Присев на корточки, Максим отыскал край грунтовой дороги, где начиналась трава, и вдоль этого края, согнувшись, чтобы не потерять границу, он осторожно пошёл к дому.

Почти в то же время, когда Макс очутился в тумане, Валентин Егоров проснулся как обычно, под противно пищащий будильник. Если за секунду до этого Валентину и снился какой-то сон, то это раздражающее и пронзительное: «пи-пи-пи…» уничтожило все остатки сна, даже из подсознания. Несчитанное количество раз у Егорова возникало жгучее желание зашвырнуть этот будильник в стену, но всегда его останавливало то обстоятельство, что отсутствовал другой альтернативный источник пробуждения. Казалось бы, разбей эту гадость с утра и купи себе днём в городе какое-нибудь мелодичное устройство, но и этого Валентин Владимирович сделать не мог. По своей натуре он был человеком сентиментальным и к любой вещи относился трепетно. Так что, разбить будильник – это было для него поступком непозволительным, а купить новый (если честно) он всегда забывал.