Страница 28 из 38
За делами сели пить чай. Егорка верещал в отдалении, да вдруг утих. Всем послышался звук падающего тела. Подбежали. Малец лежал навзничь по склону вверх ногами и плакал.
-- Сволочи! Я всю морду о хвою раскарябал. Меня мамка убьет.
-- Во-во, сволочи. Что над мальцом учинили, - объявил невозмутимый Петров и отправился назад к столу. Остальные принялись освобождать из капкана Егорку.
Тонко сипел на дышащей жаром печке полный чайник. Языки огня вырывались из-под его днища и разрезали темноту сполохами. Ветви спелого кедрача склонялись к опалубке. Внизу чуть слышно ворчал ручей. А Малой пел в полный голос, не жалея ни себя, ни тишины.
Мы замерли, ушли в себя, ибо никто не мог нарушить его священнодейство. Нежный, сильный баритон полнил пространство отголосками пережитого, уносил время в ночь, разделяя ее и властвуя над нею. Он полнил пространство немыслимой далью наших надежд, будущей жизни, жаждой глотка свежего, таежного воздуха.
Он казался правильным и единственно верным, как путь, который выбрала нам судьба. Океаны зеленой хвои, миллионы березовых сережек, прелый запах павшей листвы сплетались в единый тугой жгут, имя которому - наша молодость. Плохиш заглянул в синие, ведьмовские Иркины глаза, и время остановилось.
Пряной струей жарких образов и сомнений оно пролилось через его сердце. Сжалось в тугой кулак и жаром обдало лицо. Его губы потрескались, как у больного тяжкой лихорадкой. Он хотел закричать, но горло не повиновалось. Казалось, сама Манская Баба смотрит ему в душу и перебирает в ней жаркими женскими пальцами. Отрок поперхнулся глотком крепкого чая.
На ночь Плох устроился от греха в одиночестве под нарами. Долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. А когда дремота наконец охватила тело, в мозг с яркостью безумия ворвался сон.
Во сне том царила женщина. Она открывала запретные двери в царство страсти с волшебной легкостью и прямотой. Ее глаза жалили тело искрами, волосы душили горло. А тонкие руки скользили по его груди и опускались ниже, ниже. Он сжимал ее в объятиях, но она ускользала, словно недостижимая мечта. А потом приходила вновь и вновь, пока тело не сводила сладкая судорога.
Жаркие волны сна полнились отголосками. Где-то в уголках страха маячил образ ведьмы Тунгуски. Стройные, белые стволы берез кружили ветвями листья, ярким хороводом блистая в ночной тьме. Горло объяла немота. Сердце сжималось в тугой ком холода. Сплетались волосы...
По утру, Плохиш проснулся в полном одиночестве. Только тонкий запах женских духов отличал сон от привычной яви. На чердаке, в окружении лихо внимающей компании, Квасец громким голосом делился ночными снами и картинами.
-- Во, блин! Сплю и вижу, как она ко мне идет. Сама хрупкая, тоненькая, как тростинка. Я быстро к ней, а тело паралич кувалдой хватил. Ну никак, ни одним членом. Баба одежонку сбросила, а под ней, мать честная, ничего.
Тело белое, как в сиянии. Грудь маленькая, соски в разные стороны, и ластится ко мне, ластится. Я уж сомлел. Чувствую, паралич отпускает. Сначала на одном члене, потом на прочих. Я к ней, а она, как стена. Я прижимаюсь, прижимаюсь, а никак, никак.
-- А дальше?! Дальше? - торопил непоседливый Петручио.
-- А что дальше? Проснулся, сам меж двух бревен в чердаке, взлезть пытаюсь. И никак! И никак!
Толпа разразилась гомерическим хохотом. Суетящиеся над завтраком тетки, осторожно прыскали в кулачки. День разворачивался по самые катушки. В дверь залетела свежая после умывания в ручье Филиппок.
-- Мужики! Кто дрова колоть будет? Задницами к полатям примерзли. А ну, вставай! - крикнула голосистая русалочка и потянула за Плохишевское одеяло. Тот укрытия не отпускал.
Дед и бабки
Воскресеньем обошли все центральные Столбы. Веселой толпой, на ходу подхватывали знакомых и просто отставших. Вылезли Ухом на Перья, спустились вниз Огурцом. А Плохиши удивили толпу прохождением Нового Авиатора, чего прочим делать не отсоветую, копец один.
Толпа направилась вниз до дому. Квасец умыкнул с остальными, для подачи документов в Политех. Петручио с Плохишом и Поручиком возвернулись в избу, как особо свободные от дел нерадостных.
Женского варева оставалось почти в полкотла, так что поели с большой нагрузкой. Не пропадать же добру стало. Как завалились спать, и упомнить сложно, а утром просыпаться никто не желал.
Гидробудильник Петрова булькал и грозился закипеть, а снизу доносился невозмутимый храп в пришлом, иностранном исполнении. Петров перевернулся сбоку на бок, но мочевой пузырь не успокаивался.
Снаружи вовсю палило солнышко, а внизу при закрытых ставнях и двери, царила ночь. Вконец обидевшись на молодых, Петров задернул чердачное окно плотной шторой и водрузил тяжелую скамейку над лазом в чердак.
У резвых скалолазов привычки свои. На чердак они вверх ракетой идти приспособились, вот и ставили на них капканы противоракетной обороны, в виде доски над проемами. Но Поручик был зело хитрее и скамейку водрузил ножками вниз.
-- Плохиши! Вам варенье оставлять?!
-- Где?!!
-- На чердаке.
Снизу повскакивали и устремились к проему. Показалась осторожная рука, в полумраке прощупывающая место для разбега над головой. Потом отрок уцепился гробарками за края проема, качнулся и сделал выход силы на обеих руках. Где-то на излете, в самом пике движения, он достал макушкой дно лавочки. Его спуск вниз был головокружительным и достаточно громким.
-- Ничего не понимаю! - буркнул раздосадованный Плохиш и двинулся на новый приступ шизофрении. В этот раз он ощупывал темноту тщательнее. Не найдя преграды, глубоко вздохнул, решился и сделал второй выход силы. Успех был ошеломляющим и даже с воем. Поручик подумал, что весло в его двух сильных руках оказалось бы гораздо эффективнее лавочки.