Страница 29 из 42
И когда губы разомкнулись, чтобы всё-таки произнести простое «перестань», вместо слов от стен номера, как рассыпанные по полу жемчужные бусины, отлетел долгий, протяжный стон. Второй оргазм был одним из самых сильных, что её тело когда-либо испытывало. Сакура натянулась вся гитарной струной, а потом обмякла, ощущая дрожь, но не силы, чтобы с ней совладать. Годжо ещё несколько раз провёл языком по слишком чувствительным складкам. Потом навис над Сакурой тенью. Взял пальцами острый подбородок и заставил открыть рот. На нежный язык Сакуры тут же упали вязкие капли смеси её соков и его слюну. Потом влажные губы коснулись щеки.
С Сакурой впервые кто-то делал подобные вещи. Наручники в её жизни случались. Не бутафорские, а настоящие. С максимальным количеством насечек, чтобы лучше подогнать под размер запястья. Случались и мужчины, которые пытались вести себя властно и грубо, играя роль альфа-самцов, на деле же являлись не страшнее кастрированной болонки. Придушить её, назвать «шлюхой» для придания остроты сексу тоже пытались. Такие больше ничего и не могли, по-другому подводить к острым граням без пошлости и грубости не умели. Таких Сакура останавливала быстро и не позволяла к себе больше прикасаться. Годжо же не надо было называть её похотливой сукой или делать больно, чтобы получить контроль. Годжо делал это более тонко и изящно, давая понять, что всё может прекратиться, стоит только захотеть. Поэтому Сакуре не хотелось.
Сейчас её тело превратилось в один сплошной оголённый нерв. Она стонала от каждого нового прикосновения: Сатору целовал её грудь, на этот раз уделяя пристальное внимание соскам. Ласкал языком, чуть прихватывая зубами. Целовал нежную кожу, хаотично, беспорядочно переходя то на рёбра, то скользя по животу. Сакура была слишком чувствительна, излишне отзывчива. Ей хотелось ещё и вместе с тем не хотелось заходить дальше. Она металась, стонала, оглушённая внезапной палитрой противоречивых чувств.
— Развяжи, — потребовала дрожащим голосом. — Развяжи.
Последнее прикосновение клеймом легло на низ живота у подвздошной косточки. Сатору отстранился, Сакура слышала шелест ткани его брюк. Потом тонкие пальцы подцепили край повязки и подняли её на лоб. Сакура зажмурилась от резкого света — да, он был не таким ярким, но всё равно показался ослепительнее солнечных лучей. До рези в глазах. Из-за возросшей чувствительности выступила влага, образуя почти полноценные слёзы. Сатору убрал из большими пальцами и снял повязку совсем.
— Хочешь прекратить? — спросил он.
— Я хочу… — Сакура тяжело дышала, ощущая, что вот-вот заплачет по-настоящему. — Я хочу, чтобы ты меня развязал…
Годжо прижался к её губам своими, а потом приподнялся и потянулся к ремню. Сакура, почти попривыкшая к освещению, заметила сквозь лёгкую дымку, как сильно возбуждён Годжо. Он растянул брюки, чтобы ширинка не так давила на крепко вставший член, натянувший ткань нижнего белья. Через мгновение руки избавились от чувства натяжения, а потом и запястья освободили от полос ремня. Сакура облегчённо выдохнула, когда почувствовала, что кровоток в конечностях начинает приходить в норму. Сейчас не только тело пребывало в смеси облегчения и послеоргазменной неги напополам с уязвимостью и пониманием собственной слабости. Но и разум её ощущал нечто подобное, к тому же добавилось ещё и облегчение. Годжо развязал её сразу, как она попросила. Сразу. Не стал демонстрировать, кто здесь хозяин за счёт её зависимого положения. Не стал выкручивать нервы, как ребёнок руки и ноги своим пластиковым куклам.
Зато Сакура в полной мере прочувствовала свою немощь. Мантра «не влюбляйся, не привязывайся, не доверяй, не показывай слабостей» больше не работала. Разум ей не внимал, потому что выработал иммунитет. И не реагировал. Как организм больного больше не реагирует на слишком часто употребляемый антибиотик. Потребность в Сатору Годжо сейчас была острой, что Сакуру пугало где-то на периферии сознания. В нём нельзя было баюкать надежду на спасение. Потому что спасения как такого и нет. То не высокопарные речи обреченного на смерть, сказанные для придания большего драматизма. То холодный расчёт рационального ума, привыкшего смотреть на вещи трезво. Сатору не должен был стать лекарством от кошмаров. Потому что это не тот случай. Здесь не повернёшься на другой бок, уверенная, что всё будет хорошо и на правой стороне не присниться ужасного сна, как приснилось на левой.
Внутренний голос, что ещё имел хоть какой-то вес над вновь нарастающим желанием, сказал: если он не может быть твоим спасением, так пусть станет палачом. Кайсяку[1]. Помощником при ритуальном самоубийстве.
Перед глазами на мгновение появился знакомый образ, который она могла видеть в старых самурайских исторических драмах, которые смотрела с Окитой по выходным. Только обычно чёрно-белая картинка в воображении вдруг приобретала пусть и скудные, но краски. Самурай облаченный в белое, как припудренный труп, кимоно. Он только что отведал любимое блюдо и выпил чарку отменного сакэ. Сидел воин в старом саду под потерявшей свой цвет сливой, предусмотрительно приняв устойчивую позу, чтобы после удара тело осталось в прежнем положении, а не рухнуло безголовой куклой на циновку. Перед тем, как «обнажить душу» воина, самурай в последний раз посмотрел не на голубое небо и изысканное убранство сада. А потом перевёл взгляд на стоящего рядом молодого мужчину в точно таком же белом одеянии. Это был кайсяку. В его руках меч, чье лезвие отразило пойманный металлом луч солнца. Самурай уже приготовился принять смерть во всей красоте, несравненной прелести и будоражащем кровь ужасе, но прежде нужно вспороть живот. Воин сделал рывок слева-направо, а затем вверх, и тёплые, окровавленные внутренности тут же вывалились наружу, «обнажая душу» воина ровно до того момента, как меч кайсяку одним точным движением снес голову самурая с плеч. Она осталась висеть на тонкой полоске кожи, демонстрируя страшное мастерство и ужасную красоту искусства палача.
Сакура выдохнула рвано и слабо усмехнулась. Ну что за глупости. Вроде бы секс должен голову пустой делать, а не способствовать заполнение черепной коробки всякой ерундой. Сакура облизала пересохшие губы и посмотрела на Годжо. У того вид был шальной. Нетерпение легко считывалось по его лицу. В принципе, если рассуждать, руководствуясь более примитивной и приземленной логикой, ему ничего сейчас не мешает раздвинуть её ноги взять так, больше не нежничая. Ведь прелюдия была более чем долгая и насыщенная на действия. Но у них игра на доверие, а не кто кого отымеет с особой изобретательностью.
Сакура медленно поднялась, сев на кровати. Переместилась на колени. Молча отстранила Годжо за плечи, вынуждая отодвинуться дальше и чуть ли не лечь на спинку. Он понял, что Сакура собирается делать. Помог стянуть с себя брюки, в которых едва не запутался из-за длинных ног. Сакура накрыла ладонью член через ткань нижнего белья, игнорируя, что запястья ещё горят. Погладила, вызывая судорожный вздох.
— Раз уж мы всё-таки выяснили, что я тебе доверяю, не рушь этот карточный домик, хорошо? — сказала она.
А потом опустилась вниз. До этого момента оральный секс был игрой в одни ворота — чисто односторонний. Сакура в рот у Годжо не брала. И на то были свои причины. Не любила Сакура минет не потому, что её было противно, а потому что опыт показывал — некоторые мужчины использовали это, как демонстрацию своего превосходства и попытку подчинить, временами унизить, пометить. Редко кто мог внять голосу рассудка. Сакура знала только одного такого человека, способного себя контролировать и прислушиваться хоть немного. Без попыток кончить в рот насильно, надавить на затылок, намотать волосы на кулак, как поводок или удавку. Сакура ненавидела это. Одно дело доставлять партнёру удовольствие по доброй воле, потому что хочешь, другое — служить лакмусовой бумажкой для его комплексов и хорошим способом самоутверждения. И ладно бы, Сакура была любительницей подобных штук, но она сразу чётко и ясно говорила, как делать не надо. А когда тебя не слышат, значит, как живой человек ты не шибко-то и интересна.