Страница 18 из 42
У самой Сакуры уже всё плыло от возбуждения. Она посмотрела, как сильно руки Годжо впились в спинку кровати — до побелевших костяшек. Под светлой кожей проступили вены и сухожилия. Он выгибался, закрывал глаза. Сакура картинно открыла упаковку презерватива, сдержав смех от своей похабной выходки. Желание всё равно было сильнее, чем необходимость подразнить, выпендриться или даже выиграть. Хотя, последнее уже дело принципа.
— Без него никак? — спросил Годжо, тяжело дыша.
— Я за безопасную дружбу организмами, знаешь ли, — деловито заявила Сакура, раскатывая латекс по члену.
— Звучит как социальная рекла…
Съёрничать Годжо не смог. Словами подавился на выдохе.
Сакура оседлала бёдра, насаживаясь сама. Выдохнула медленно, удовлетворённо от чувства заполненности. Ей было хорошо. До такой степени, что хотелось забыться. Это была лютая потребность, жизненная необходимость — не думать и не контролировать. Сакура первым же движением задала темп, в который любила — сильный, размеренный, где не отвлечёшься, начнёшь отвечать всем телом.
Она бывала тёмной, жадной, неприятной моментами в своём желании не поддаваться, не быть ведомой, показывать зубы, даже когда этого не требуется. Сакура смотрела в глаза напротив: вызов и превосходство в них растаяли льдом, растеклись по радужке расплавленным лазуритом. Зрачки широкие, как у торчка под дозой. Годжо выгибался, подмахивал. Рот открывал, всё равно что рыба, из воды вынутая. Потом поморщился, поднял губу, как скалящийся пёс. Будто от тупой, слабой боли.
— Не нравится? — спросила Сакура, тяжело дыша.
Она соображала очень туго из-за маячащей впереди острой грани удовольствия.
Годжо замотал головой. Сакура поняла, что с ним, через секунду. Дело было не в «не нравится», а как раз наоборот. Сатору резко сел и прижал горячее тело плотнее к себе.
Из-за позы получилось глубоко, не так размеренно, как раньше, но это и не важно. Годжо обхватил лицо Сакуры и начал по-хозяйски целовать влажный лоб, раскрасневшиеся щёки, острую линию скул, мягкие, приоткрытые губы, аккуратное ухо. Шею. Хаотично. Алчно. Будто первый раз.
Они раскалённые, как угли в плечи. Как сталь из горнила. Люди с содранной кожей — не буквально, конечно. Хотя очень похоже. Каждый поцелуй будто шрамом ложился. Каждая слеза — игла, которую вводят в вену больному с целью на время облегчить его страдания. Так, похлеще вина, пьянит чужое тепло, заставляет обезуметь.
Сакура простонала тихо, сдавленно, вцепившись пальцами в широкую спину. Поцарапала глубоко — ногти по влажной коже соскользнули резко, яркие полосы за собой оставляя. Стало вдруг хорошо. По-приятному пусто. Удовольствие будто кости из тела вымыло, заставило отупеть до ваты в голове.
Годжо кончил следом. Глухо простонал в изгиб её шеи, не сильно зажимая чёрные волосы на затылке и заставляя голову чуть назад наклонить. Кончиками пальцев прошёлся вдоль линии позвоночника, ощущая чужую, приятную дрожь.
Их раны никогда не заживут. Они только будут скулить побитыми псами по ночам, требуя хоть какой-то ласки, внимания и заботы. Увечья нанесли, чётко зная, куда бить. И теперь каждому раненому нужен тот, кто следит, чтобы ночные кошмары из прошлого, уже другого мира, обросшего годами попыток научиться правильно жить эту жизнь, не подползали к груди, где под не самым надёжным доспехом их плоти до костей птицей мощно бьётся сердце.
По стенам и потолку плыли тени. Будто рыбы с чёрной чешуёй.
***
Годжо с трудом отнял лицо от подушки. В окно, не перетекая пыльным светом на кровать, уже светило солнце. Сатору сморгнул остатки сна, потёр глаза. Стоило пошевелиться, свести лопатки вместе, как спина заныла от тягучей, не сильной боли. Перекатившись на другой бок, Годжо замер, встретившись с внимательным, полным неодобрения взглядом чёрного кота. Животное смотрело на него… да на навозного жука ласковее глядят.
Годжо фыркнул.
— Не ревнуй, я всё равно лучше.
Чёрный кот холодно сверкнул глазами, а потом встал, развернулся, демонстративно задрал хвост, потягиваясь и параллельно давая понять Сатору, по какому маршруту ему следует шагать. А потом спрыгнул с кровати. Видимо, услышал шаги Сакуры. Та заглянула в комнату буквально через секунду после того, как кот откровенно послал Годжо.
— Доброе утро, — сказала она.
— Доброе, — Годжо потёр лицо руками в сел в кровати. — А я уж решил, что ты опять сбежала.
— Из своей же квартиры? — приподняла Сакура бровь, проходя в глубь комнаты и аккуратно вешая на заднюю спинку кровати сухие брюки Годжо.
— Кто тебя знает, — улыбнулся он сонно.
Знал, что сейчас выглядит хорошо. Даже растрёпанный и помятый. Сакура тоже выглядела замечательно, по-домашнему: в серой свободной кофте, ткань которой даже на вид казалась мягкой. Сползла по линии плеча, стоило Сакуре двинуть рукой. Штаны на ней тоже, к сожалению, были. Волосы в самурайский пучок собрала, боковые пряди несимметрично из него выбились, лицо обрамляя.
— Тебя всё утро сообщениями забрасывали. А сейчас сын второй раз звонит, — Сакура протянула ему мобильник.
Годжо чуть с кровати не упал. Сын?! Какой сын? Когда успел? А потом в его сонную, всё ещё чуть затуманенную голову стукнуло понимание — Мегуми. На экране светилась надпись «сынуля» и фотка самого Гуми. Смешная, очаровательная, действующая пацану на нервы. Собственно, как и наименование контакта. Хотя, второе больше нервировало его папашу: Фушигуро-старшего. На фотографии Мегуми что-то ел. Щёки надутые, как у хомяка, глаза сонные. К уголку рта предательски прилипла пара зёрнышек риса.
— Вот негодник, отцу спокойно поспать не даёт, — усмехнулся Годжо.
То была попытка отшутиться.
— Да, действительно, негодник. Трубку-то возьми, я тёмную ауру чувствую, просто держа телефон в руке, — сказала Сакура.
— Потом перезвоню, — сказал Годжо, когда вызов прекратился. — Мегуми, кстати, мне не сын. Точнее не родной. Короче, всё сложно…
— Забей. Не надо объяснений, — усмехнулась Сакура. — Я поняла, что вы не отец с сыном. Мальчик больше похож на мужчину, с которым я столкнулась, уходя от тебя в прошлый раз.
— Может, у нас роман? А это наш общий ребёнок, — проворчал Годжо, беря мобильник в руки.
Сакура рассмеялась.
— Тогда обязательно перезвони вашему общему ребёнку, а ещё своей половинке. Надеюсь, этот господин не ревнив, — сказала она. — И давай на кухню.
— Я не завтракаю, — отозвался Годжо. — В смысле…
Его бесило, что с этой женщиной не всегда получалось вести себя, нацепив маску нахальной, чуть раздолбайской непринуждённости. А Сакуре будто всё равно. Она глыба льда, скала, которую при всём желании не сдвинешь, пусть и притворяется гибкой, будто вода, которая может без проблем форму любого сосуда принять. Сердце её двулико. Нет, не в самом тёмном, сакральном смысле двойного дна или двух личин. Сверху мягкая трава, гладкая, шелковистая. А снизу каменное, каменное дно. Не рассчитаешь, прыгнешь с разбега и расшибёшься. И то, и то Сакура не прятала.
— Тогда кофе попьёшь хотя бы. Надо было вчера, конечно, горячим отпаивать, но… — Сакура забавно почесала макушку.
— Мы вчера немного другим заняты были. Тоже не менее горячим, знаешь ли.
— И не поспоришь, — она смутилась.
Годжо видел.
— Не лыбься так самодовольно, — фыркнула та, схватив тонкое одеяло за край и резко дёргая на Годжо, накрывая его с головой.
Тот рассмеялся. Откинул одеяло обратно. Сакура уже за дверь вышла. Сатору вздохнул. Посмотрел на количество пропущенных. Всего пять. Не критично. Три от Мегуми. Остальные два Годжо даже досматривать не стал, увидев первый иероглиф фамилии. Решил проверить сообщения. Их было очень много. Просто как-то неприлично много. Первые, которые он прочитал, разумеется, от крошки Фушигуро-младшего.
«Я тебя убью, если трубку не возьмёшь!»
Второе от него.
«Нет, правда убью. Закажу отцу. Ради этого даже нормально разговаривать с ним начну.»
И третье.