Северные амуры

— Что же ты, с позволения сказать, за начальник кантона, если с подчиненными не можешь справиться? — с отвращением спросил Перовский. — Р-растяпа!.. Ну говори, что случилось. Садись, а то ведь тебя, твою тушу ноги не держат!..

Кустугильдинов с кряхтением втиснулся в кресло и, виновато моргая, завел унылую жалобу:

— И не ждал ничего такого, ваше превосходительство!.. Башкиры деревни Озерки, подчиняющиеся старшине седьмого юрта, избили писаря — мол, неверно начислил подати. Наутро, прослышав, что я в соседнем ауле, хлынули туда толпой, окружили дом, где я остановился, кричали: «Грабитель! Вор!.. Продал веру свою! Замыслил нас крестить. Продал нас удельному ведомству! Покажи царский указ!..» Старшина юрта и тамошний писарь вышли с увещеваниями, а они на них накинулись, надавали по шее. И до меня добрались, выволокли, повели силком в мечеть, принудили побожиться, что крестить их не собираюсь, в удельное ведомство башкир не запишут… Конечно, я дал клятву! После вечернего намаза я оттуда сбежал, а они погнались, да еще взбаламутили жителей других аулов. Спрятался в ауле Шакур, в доме своего помощника есаула Хамзина. Они и туда прибежали, из ружей палили вверх, требовали, чтобы вынес указ о передаче башкир удельному ведомству.

— Да кто придумал такой вздор?

— Не могу знать, ваше превосходительство! — заметив, что губернатор говорит спокойно, Кустугильдинов постепенно пришел в себя. — Верноподданные такое не придумают. Смутьяны пустили слух по ветру, те, кто не может забыть Салавата и Кахыма.

— А Кахыма-то к чему приплели? — заинтересовался губернатор.

— Откуда мне знать?.. Слухи ходят из аула в аул, что он требовал после войны от царя вольностей башкирам, а его власти в отместку и отравили!..

— Что за чепуха! Как мог угрожать империи один командир полка?

— Ваше превосходительство, это я понимаю, и вы сознаете, а ведь народ так и бурлит слухами, легендами, надеждами!..

— И ты вышел к толпе?

— Да что я, глупый? — обиделся Кустугильдинов. — Огородами убежал, спрятался в овине, а смутьяны всю ночь шумели, вопили, что пора всем башкирам подняться на войну против властей.

— И они вас нашли?

— Конечно, нашли, выволокли, принудили подписать клятвенное обещание, что в удельное ведомство их не зачислят, а за смуту не стану преследовать… А что я мог сделать, ваше превосходительство? Грозились убить!.. Разъярились до крайности. И после клятвы-то еще пошумели, долго не расходились.

— Ладно, не скули! — рассердился Перовский. — Терпеть не могу трусов, да еще в должности начальников кантонов! Кто зачинщики? — осведомился он сухо.

Понизив голос, оглядываясь, словно могли подслушать, Кустугильдинов сказал:

— Имам Абдулхалит Бакиев, урядник Динмухамед Сагадиев.

— Только они одни?

— Молодые казаки усердствуют: Абдуллагул Каримов, Курбангали Ишменев, Абдулмажит Абдулвагапов, Таймас Тагиров[52].

— Сейчас-то в кантоне спокойно?

— Какое! Зашевелились тептяры, марийцы, татары. Смута перекинулась и в соседний кантон. Вовсю беснуются. Помогите, ваше превосходительство! Если их не остановить, перевернут вверх дном все кантоны.

Генерал-губернатор тотчас же приказал послать во Второй кантон сотню башкирских казаков, но через день гонец привез депешу из Златоуста — и там в окрестных аулах началось шевеление.

«Ежели к ним присоединятся златоустовские мастеровые, как это было при Пугачеве, то бунт, неповиновение властям мгновенно превратятся в обширную войну!» — сказал себе не на шутку встревожившийся Перовский.

К Златоусту был послан полк казаков с двумя пушками. Из Шестого и Девятого кантонов затребованы полторы тысячи башкирских казаков. Следом выехал сам Перовский.

В ауле Кубяк к нему присоединился по губернаторскому вызову Буранбай. Туда, в аул, были привезены под надежной охраной старшины бунтующих деревень.

В доме начальника Четвертого кантона их принял генерал-губернатор, в мундире, при шпаге, с орденами и медалями.

Башкиры явились в парадных чекменях, в остроконечных, отделанных лисьим мехом — это в разгар лета! — шапках, с саблями.

— Я — Перовский Василий Алексеевич, назначен царем Николаем военным генерал-губернатором, вашим начальником, — мерно, стараясь не сорваться на крик, начал Перовский. — Дал себе слово при назначении улучшить положение башкир. Вы же, неразумные, не желаете жить со мной в ладу. Смутьяны подбивают народ на неповиновение властям, а вы отсиживаетесь в сторонке, не желая укротить и наказать заводил. Я знаю по Отечественной войне храбрых башкирских джигитов, «северных амуров». Я дружески относился к Кахыму Ильмурзину, командиру героического Первого полка. Ваш славный певец и кураист Буранбай спас на поле Бородинской битвы мне жизнь. И я ему благодарен за это. Есаул Буранбай — мой друг. Видите, он приехал сюда по моему приглашению, чтобы призвать вас и жителей ваших юртов и аулов к повиновению. Отвечайте мне честно: будем впредь дружить или бунтовать?

Джигиты молчали.

— Ну, «северные амуры», станем дружить или враждовать? — повторил Перовский более строго.

Джигиты переглянулись, но и на этот раз промолчали.

Тишина стояла в доме зловещая.

Буранбай понял, что пора спасать земляков, шагнул вперед, сказал по-башкирски:

— И-ииэх, безумцы! Господин губернатор хочет нам добра, обращается к вам с отеческим увещеванием. Давайте договоримся разумно, вернемся в свои аулы, сами накажем горлопанов, а остальных призовем к порядку.

Джигиты снова переглянулись, глубоко вздохнули и промолчали.

Перовский не выдержал, сжал кулаки, загремел властно, гневно:

— Не хотите дружить? Возвращайтесь! Но если прольется кровь… Предупреждаю твердо — кровь прольется.

И хотел идти во внутреннюю горницу, но Буранбай вольно остановил его:

— Не торопитесь, ваше превосходительство…

Джигиты переступали с ноги на ногу, сопели, толкались локтями, и наконец самый решительный подал голос:

— Мы согласны жить с вами в мире и дружбе.

Губернатор с облегчением вытер вспотевший лоб белоснежным платочком, пахнуло парижскими духами, вернулся, сел в красный угол дома.

— Агай, это верно, что губернатор знал нашего Кахым-турэ? — спросил по-башкирски рябой старшина.

— Верно.

— И ты, агай, спас его в бою под Москвой?

— Я спас, — без хвастовства, но с достоинством ответил Буранбай. — И как только генерал-губернатор узнал меня, так сразу же приказал выпустить из тюрьмы.

Джигиты одобрительно загудели, пошептались и дружно заверили:

— Буранбай-агай, мы тебе верим.

Перовский решил, что пришел час проявить милосердие, сказал мягко:

— Сами наказывайте смутьянов! Мои чиновники и офицеры вмешиваться не будут. Вам дана власть, вот вы ее и употребите с умом, на благо земляков. — Пристально оглядел башкир, спросил: — Кто участвовал в войне против французов?

— Я участвовал, — выпрямившись, браво отрапортовал высокий казак с седыми усами.

— И в Париже был?

— Так точно, и в Париже, и в Берлине.

— Отчего же боевой башкирский казак так и остался рядовым казаком? — возмутился губернатор. — Почему не повысили тебя в звании? Это несправедливо!.. Назначаю тебя сотником. А наведешь порядок у себя и у соседей, назначу старшиной юрта.

Джигит щелкнул каблуками, рявкнул, вспомнив военную свою молодость:

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Ну а теперь пообедаем, — сказал радушно Перовский и велел хозяину дома, начальнику кантона, раскинуть на нарах скатерти.

За трапезой Василий Алексеевич благодушно беседовал с приглашенными, при помощи своего постоянного переводчика или Буранбая расспрашивал о налогах, недоимках, пастбищах, обещал лично рассмотреть все жалобы, и в первую очередь из неспокойных ныне аулов.

«Усмирять башкир будем властью и плетками самих же башкир-начальников!» — хитро прикидывал генерал-губернатор.

После трапезы он с миром и благостными напутствиями отпустил джигитов и в ночь с двумя сотнями казаков выехал во Второй кантон Пермской губернии. И там ему удалось быстро справиться с недовольными, с крикунами, смутьянами, договорившись со старшинами юртов, с есаулами, аксакалами, обещав снять недоимки и выделить новые участки кочевья. А позади военного генерал-губернатора стояли начеку башкирские казаки с пиками, копьями, саблями, но — возблагодарим Аллаха! — до свирепой расправы с крестьянами дело не дошло.

52

Все имена и фамилии подлинные, взятые из судебных документов.