Северные амуры

Едва экипаж выехал на степной тракт и шальной ветер затянул свою дорожную песню, Пушкина охватило счастливое беспокойство — предчувствие ярких, неизгладимых впечатлений и от встреч с людьми, и от созерцания природы, по первому взгляду, однообразной, но по-своему величественной и безбрежной.

— Эти места — свидетели кровавых битв Пугачева с царскими полками, они безмолвные, я обязан за них рассказать, что они видели, слышали, запомнили.

— Земля-то и верно немая, но былины, сказания казаков — и русских оренбургских, и башкирских — звучат как и встарь, — возразил Перовский, — в них встают герои былых сражений.

Тем временем степь сменилась перелесками: на взгорьях праздно зеленели светолюбивые березы, пышные, тихоструйные, далее пошли тесные заросли сосенок и елей с темной, почти черной хвоей. Но что это? Не сон ли? Не чудо ли? По ветру, как снежинки, густо летели пушинки — цвели осины и тополя, буранили, устилая поля и луга белой кошмою.

— Саша, ты мне говорил как-то, что собираешь материалы о царствовании Петра Великого, — сказал Перовский, рискнув нарушить затянувшееся молчание. — А потом услышал, будто тебе запретили писать книгу о Петре. Так ли это?

— Я сам временно прекратил работать над «Историей Петра Первого», — живо откликнулся Александр Сергеевич. — Государь ко мне внимателен, разрешил копаться в архивах, сообщать материалы, и жалованье мне установил, хотя никаких служебных обязанностей не несу.

«Что-то невелико это царское жалованье», — подумал Перовский, отлично знавший о постоянных денежных затруднениях приятеля.

— И государь знает, что ты собираешься писать о бунте Пугачева?

— Знает. Генерал Бенкендорф передал мне его благословение.

— Уму непостижимо! — воскликнул Василий Алексеевич: ведь с правления Екатерины повелось, что даже упоминать нельзя имя Емельяна Пугачева. — Саша, ты и в самом деле подобрал ключ к императору! Волшебный ключик! Как это тебе удалось?

— Да вот удалось, — хмыкнул Пушкин. — Пришлось, правда, долго, терпеливо пробираться сквозь рогатки министра иностранных дел Нессельроде, военного министра Чернышева и шефа жандармов Бенкендорфа. Капля камень точит!.. Наконец-то я получил разрешение трудиться в архивах Москвы и Петербурга.

— А много ли в столичных архивах необходимых документов?

— Материалов уйма!.. И все же мне было необходимо приехать сюда, где разыгрывалась сия историческая трагедия! Вдохнуть ветры степных вольностей! Узреть своими очами седины героев тех давних событий. Герои той истории и повести не оставляют меня ни днем, ни во сне, я с ними беседую, спорю, защищаю их, а часто и… обвиняю в жестокостях.

— Счастливый ты, Саша! — с завистью сказал Перовский и горячо обнял поэта. — Оставить потомкам историю крестьянского восстания, бушевавшего именно здесь шестьдесят лет назад! Святое дело вершишь! Но дальше тебе будет еще труднее писать, это я предвижу… Помогать станут немногие, а мешать с великой охотой вызовутся даже не одиночки, а десятки службистов. Вполне понимаю сомнения нижегородского губернатора. Еще бы! Крамольный, безбожный поэт готовится тиснуть книгу о войне, едва ли не революционной. Если бы я ранее не подружился с тобою, Саша, черт тебя побери, то наверняка засомневался бы в чистоте твоих намерений!.. Помогу, непременно тебе помогу. Материалов о бунте Пугача, как здесь говорят, предостаточно, кое-что найдется и в моем личном архиве. Не пожалею — подарю.

Василий Алексеевич лукавил. Пусть слегка, но он все-таки кривил душой, — если бы не знал, что Николай благоволит к поэту, то навряд ли так расщедрился.

— Спасибо, Вася, спасибо, — дрогнувшим голосом произнес поэт. — Есть, есть у меня доброжелатели, из коих наипервейший — ты!.. Да и чиновники архивов, самые неприметные, узнав, что я задумал, подсовывали мне такие драгоценные рукописи, о каких я и не слыхивал. Из наисекретнейших фондов. Когда плелся в Оренбург на перекладных, верил в твое дружеское содействие.

Перовский действительно помогал Александру Сергеевичу: оставив его на несколько дней в ауле, заехал по срочным делам в соседний кантон, а вернувшись в город, велел архивариусу края подобрать необходимые документы, пошарить в пыли, не завалялись ли где самые сокровенные материалы о тех кровавых битвах, канувших, казалось бы, в историю, но, на изумление всем, особенно государственным деятелям и охранителям самодержавия, нетленно живых в душе народа.

В Оренбурге Пушкин пробыл всего три дня, но трудился неутомимо, собрал много ценных материалов о восстании 1773–1775 годов, встречался со стариками, еще помнившими те бурные времена.

Вечера поэт проводил с Перовским. Василий Алексеевич буквально упивался откровенными беседами с Пушкиным. Сослуживцы привыкли видеть губернатора неуравновешенным, резким, а частенько и злым до неистовства, но в эти дни тот был веселым, добродушным, отзывчивым.

Великого поэта он чествовал парадным обедом, после которого состоялся бал, на танцы были приглашены все, как тогда говорили, сливки оренбургского общества.

Проводили Александра Сергеевича с почетом, а сам Перовский, вернувшись домой, украдкой смахнул слезу и весь вечер сидел в кабинете задумавшись — нахлынула снова привычная замкнутость.

Да, праздник поэзии закончился. Начались служебные, провинциальные будни.

Пришлось ответить и нижегородскому губернатору. Чертыхаясь, Василий Алексеевич писал: «…хотя во все время кратковременного его в Оренбурге пребывания и не было за ним полицейского надзора, но так как он останавливался в моем доме, то я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий».

21

Менялись генерал-губернаторы в Оренбурге, приехал Перовский, образованный, прекраснодушный и по-своему доброжелательный к жителям края, но в кантонах ничего не менялось к лучшему. Все надежды башкирских казаков на то, что после Отечественной войны милостивый царь вернет им былые вольности, земли, кочевья рухнули безвозвратно. Холера сокрушительным ураганом прошлась по аулам и унесла уйму жизней и старых, и малых… Два года засуха выжигала адским огнем поля и луга. Из дома в дом переползали слухи, будто башкир выселят в немирные казахские степи и на новую пограничную линию, что им запретят кочевать со стадами и табунами на летние яйляу.

Василий Алексеевич считал, что усмирить башкир способны лишь их собственные башкирские тарханы, начальники кантонов, старшины юртов, а не русские чиновники. И услышав, что во Втором, Третьем, Четвертом, Пятом кантонах вспыхнули волнения, Перовский вызвал к себе командующего башкиро-мишарским войском Циолковского, приказал, нет, попросил лично объездить неспокойные кантоны и отеческими увещеваниями утихомирить зарвавшихся башкир. Циолковский подчинился, но, как и следовало ожидать, ничего из этой миротворческой затеи не вышло — ропот переходил кое-где в открытое неповиновение властям.

«Вот и объясняйся с этими дикарями уважительно, — вспылил Перовский. — Не-ет, эти азиаты понимают лишь язык плети, а в худшем случае — и пули. Счастье, что Салавата с ними нет, а то разгорелось бы вооруженное восстание! Или, как там его, — Кахыма, да, Кахыма, коего башкиры все не могут забыть, оплакивают!»

Были приглашены командиры русско-башкирских казачьих полков подполковник Гекке и полковник Мансуров.

— С этим крамольным народом добром не сладишь! — возмущенно развел руками губернатор. — Приказываю беспощадно расправиться с бунтовщиками.

В тот же день дежурный адъютант доложил, что начальник Второго кантона Кустугильдинов прибыл и просит принять по неотложному делу.

— Ну чего там еще? — досадливо поморщился Перовский. — Зови.

В кабинет бочком-бочком проскользнул, тяжело отдуваясь, начальник, неповоротливый от жира и спесивости, застонал:

— Ваше превосходительство, совсем жизни в кантоне нету, чуть меня свои же башкиры не убили, еле ускакал, защитите! — И он попытался опуститься на колени, но из-за огромного живота не сумел, покачнулся, ухватился за косяк.