Королевна

Фили изумленно взглянул на него.

- Ты…

- Это прошлое. Все, что было на Вороньей высоте. Оно не пойдет за тобой, если ты сам не позовешь. - Торин улыбнулся и чуть тряхнул его за плечо. - Незваными приходят только те, кому есть дело.

Фили неуверенно улыбнулся в ответ, отвел глаза, задумавшись. Торин отпустил его и направился к дверям, когда Фили решился его окликнуть.

- А не будь я тебе родней, - спросил он тихо, - было б тебе тогда дело?

Он не смотрел на Торина и не увидел, как что-то дрогнуло в его лице, а заговорил тот неизменно спокойным голосом:

- Даже если бы в тебе не было моей крови, - сказал он, - твоя кровь во мне есть все равно.

Фили непонимающе взглянул на него, но Торин ничего больше не добавил и, наклонив на прощание голову, вышел из комнаты.

Прошло много дней, прежде чем очередной поход к озеру за цветами вновь привел Фили навстречу Сигрид. Сегодня она была в темном серо-коричневом платье, вышитом цветами из разноцветных лент, и Фили едва узнал ее, накрепко связанную для него с водой, в этом земном наряде. Заметив его, она остановилась и подождала, покуда он поравняется с нею. Улыбнулась коротко, приветствуя.

Фили кивнул на озеро.

- Похоже, мы оба любим это место, - сказал он, неловко попытавшись начать разговор, в котором сам не знал, о чем станет разговаривать.

- Я училась здесь плавать, - ответила Сигрид, и голос ее потеплел от воспоминаний, - у этого берега.

Что он мог ей ответить? Она видела на мокром песке следы себя прошлой, вспоминала свое, хотела говорить о себе, но об этом он не знал ничегошеньки и сказать ему было нечего.

- Я вот не умею плавать, - ответил он первое, что пришло в голову. Сигрид повернулась к нему, очнувшись от своих воспоминаний, и он торопливо пошутил: - Мы же из камня рождаемся!.. Тонем тоже как камни.

Сигрид чуть усмехнулась и вновь посмотрела на озеро.

- Это не трудно совсем, - сказала она. - Отец говорил, тут главное - думать, что вода добрая. Зачем ей, чтобы ты утонул?

Это было неожиданно для Барда, которого Фили помнил скорее готовым с боем встречать любую угрозу, чем видеть в этой угрозе добро.

- И правда, зачем, - пробормотал он задумчиво.

Сигрид вновь повернулась к воде.

- Когда озеро крепко замерзает, мы катаемся на коньках вместо лодок. У вас умеют кататься на коньках?

- Умеют, - ответил Фили, - больше мальчишки. Первое, что сыновей учат ковать - это коньки. Дома было состязание, прыгать на коньках через камни на озере. Кто больше за раз - тот драконий король до следующего года.

- Драконий король? - удивилась Сигрид, и Фили, усмехнувшись, рассказал ей про цепочку торчавших из озера камней, похожих на хребет огромного утонувшего змея, и про то, что по легенде старой это и был змей навроде Смауга, которого в одиночку одолел славный Серебряный Бран.

- А у нас бегают наперегонки, от берега до берега, - выслушав, сказала Сигрид. - Победителю весь улов за тот день достается. Я три раза побеждала!

Фили улыбнулся этому милому хвастовству, колокольчиком звякнувшему в ее всегда сдержанном голосе.

- Когда замерзнет озеро, посмотрим, кто быстрее!

Сигрид не успела ответить - вдруг нахмурившись, она вгляделась во что-то за его спиной. Обернувшись, Фили заметил в траве какое-то шевеление и, шагнув ближе, увидел, что это птица. Растрепанный ворон, распластавший по земле широкие крылья и то и дело слабо дергавший ими, но отчего-то не улетавший, даже когда Сигрид осторожно потянулась к нему и коснулась его встопорщенных перьев.

- Крыло сломали, напал кто-то, — она зачерпнула вялую птицу из травы и расправила пальцами растрепанное в кровавый пух крыло.

Фили выдернул из-за пояса нож.

- Ему уже не поможешь. Можно только дать ему не мучиться.

Сигрид ахнула, как будто нож его целил в нее, а не в птицу, и детским движением попыталась спрятать ворона за спину.

- Жить не значит мучиться! - гневно воскликнула она.

- Он не может летать, - напомнил ей Фили, растерявшись перед лицом ее внезапного возмущения. - Что ты делать с ним станешь, всю жизнь на руках носить?

- Что-нибудь уж сделаю, - она сказала это жестко и, услышав себя, неловко улыбнулась, показывая, что не сердится.

Фили проводил ее до города и, простившись, отправился в Эребор, все пытаясь понять, что же такое напомнила ему, что за чувство разбудила в нем эта история с вороном.

«Они алчны и слепы. Они не видят ценность жизни тех, кто слабее их”.

Той ночью он был слабее. Слабее кого угодно, слабее птицы с переломанными крыльями, слабее сломанной ветки. А она, та дивная дева из странного края, принесла ему, проигравшему герою и не справившемуся солдату, цветы, и ему захотелось остаться, ради них, ради нее… Было бы странно, если бы ворон тоже не захотел.

Он повернулся и пошел, побежал назад. Ветер несся навстречу, сухо царапая пылью лицо и шею под распахнутым воротником и насмешливо зажимая ему рот острыми теплыми пальцами.

- Сигрид!

Она замерла у самых ворот, обернулась, и ворон на руках у нее завозился и зашелестел измятыми крыльями. Фили остановился перед ней и выдохнул:

- Ты права.

Девушка непонимающе подняла брови, и он, кивнув на нахохленную раненую птицу, договорил:

- Это не мучение. Ты…Сделай что-нибудь. Чтобы он жил.

Может быть, Сигрид и сделала - Фили не знал. Он долго после той встречи не видел ее, она не приходила к озеру. А он приходил, хотел ее встретить - как будто вина какая-то не давала ему покоя, он хотел увидеться с нею и убедиться, что на самом деле не виноват. Но ее не было.

В конце зимы парни Даина собрались обратно в Железные холмы, и Фили отправился с ними: он не бывал еще во владениях родича, а новизна всего вокруг и свобода от внимания знакомых, тяготившая его в оживавшем Эреборе все больше, задержала его в Кованной тверди до самого лета. Даин был щедро гостеприимен и приятно холоден и деловит, его владения были красивы новой, не похожей на Синие горы и Эребор свирепой зимней красотой, и народ здесь был иной, с норовом трудным, чуть что пылившим колючими искрами, как сугробы под ветром, но зато горячим и веселым, как пламя в их очагах.

В тот день был праздник. Сидя подле Даина на самом изгибе подковой составленных столов в полном веселого гомона, музыки и рева пламени в огромных очагах зале, Фили вспоминал пиры в Синих горах. Дядя ничего не ел, только пил, не очень-то пьянея, матушка погружалась в воспоминания, ничего не замечая вокруг, Кили, замученный своим детски безбородым видом, бросал безнадежные взгляды на танцующих с другими красавиц и шутил натянуто громким голосом, а сам он любил пиры за танцы больше, чем за все другое. От них, от лихого движения и слитности, захватывающего единства с другими, с музыкой, с воздухом, со всей жизнью вокруг, счастливым ливнем било в голову, сильнее меда и эля, и за пиршественным столом он редко задерживался.

Это был не первый праздник со времен освобождения Эребора: праздновали прошлый День Дьюрина, праздновали возвращение изгнанников из Синих гор и день гибели Смауга, и на всех этих пирах Фили сидел сколько полагалось, поднимал кубок во здравие и во славу и уходил, едва становилось можно. Прежняя страстная жажда непокоя и музыки исчезла вместе с жизнью из правой руки, движение теперь слишком напоминало о ее неподвижности. Но вместо этой страсти теперь была другая, и как бы он ни старался сам перед собой притвориться, он знал, что раз за разом оглядывает пиршественные чертоги Даина и ловит взглядом каждый промельк светлых волос, потому что надеется увидеть в них бело-желтые водяные цветы, а под их короной - то самое лицо. Если она была на самом деле, если действительно было все это, была их встреча, и ее голос, и эти цветы, то она могла быть родом только отсюда, могла прийти с воинами Даина в Эребор, могла быть лекаркой, или… Он не помнил ее лица, не смог бы описать ее, но не сомневался, что узнает ее, если снова увидит, и все пытался увидеть, смотрел, искал… На него тоже смотрели, он порой ловил на себе взгляды девушек, красивых, нарядных, не знающих, видно, как ржав и тускл его некогда золотой облик знатного наследника и храброго воина. Ловил и отворачивался.