Королевна

========== Часть 1 ==========

“Девушка спасла меня. Она пела… У нее был чудесный голос»

м/ф «Русалочка»

Смерть всегда где-то рядом. Смотрит из глубокой речной воды и из черных глаз ненадежной шахты, отражается в клинке, что вон из ножен вырван, в твоей руке и в чужой, подпевает песням о доблести и славе, но ее не слышно за победным рогом и зычным “Да славится!”, не видно за собственным твоим лицом. И Фили не узнал ее в тех черно-красных факельных струях, что хлынули на него из каменных жил Вороньей высоты. Да, было страшно, но Создателя ради!.. Разве умирают вот так?

Разве умирают?

Он рванул из-под наручей ножи, метнул их со светлым серебряным свистом, и двое упали, два факела покатились под ноги десяткам идущих, он потянулся было бросить еще, но понял - не успеет. Меч его вырубил искры из черного орочьего клинка, и страх вспыхнул и сгинул в этом золотом фейерверке. Он не умрет - он продаст свою жизнь за чужие, и дорого, ох дорого возьмет!.. Вражьи ряды вдруг разошлись, отхлынули в стороны, пропуская кого-то вперед. Одного бойца, в бой один на один…

Неужели!..

Фили крепче стиснул в ладони рукоять меча, глядя на вышедшего из-за спин других Бледного орка с лихой, яро кровавящей глаза радостью. Вот такая цена ему сгодится!.. Они оба не выйдут больше под небо, но это будет бой, о котором ни одна орочья тварь не забудет до самой могилы, бой, который стоит всей той жизни, что теперь ему уж не прожить. Ну, в последнюю, в последнюю битву! Он поднял меч навстречу Осквернителю, навстречу смерти и победе… Азог походя отбил его выпад и с тупой каменной силой ударил его кулаком в лицо. Жизнь треснула, раскололась и кончилась, выскользнула с рукоятью меча из ставших чужими пальцев.

Дальше была смерть. Дохнула бледным зимним светом в распахнутые, разорванные ужасом глаза, отразилась на замороженных зрелищем ее лицах Двалина, Торина, Бильбо, и воздух пах ей, холодный, бездонный воздух внизу. “Бегите”, крикнул он им, чтобы они спасали свои жизни или чтобы не смотрели, не видели, как он хочет и не может спасти свою, как ломает в нем все непреодолимый, последний ужас, выворачивает его, как улитку из раковины, из его силы, из несомневающегося боевого куража, из его будущего. И еще прежде, чем орочья сталь распорола его беззащитное, до костей раздетое тело, он уже был мертв.

Больше он ничего не видел и ничего не чувствовал, была только боль, и он лежал, прибитый ей к земле, как гвоздем, нанизанный на нее, будто на кол, и каждый вдох рвал его на куски еще дальше, и он хотел только перестать дышать.

У него получалось.

А затем что-то изменилось.

Едва уловимый запах смешался с больным, кровавым его дыханием, аромат как будто воды и отражений в ней, и заставил его вдохнуть глубоко до стона, и дышать, дышать… Так, наверное, пах снег под радугой, и раннее утро в лесу, когда розовое солнце греет еще спящие веки, и лопнувшая на скрипке под ретивой лаской смычка струна, и материна вышивка на старой отцовской рубахе. Он открыл глаза, только чтобы увидеть все это, еще хоть раз, а это оказались цветы. Простенькие бело-желтые комки растрепанных лепестков на тонких жестких стеблях, они лежали подле его постели, и ему показалось, что в их бело-солнечном тумане он видит чье-то лицо, а когда он подумал так, цветы превратились вдруг в девушку, как в сказке, в песне… Отец пел такую когда-то.

- В краях странных гулял я той ночью,

Деву дивную встретил в пути,

Голубее небес ее очи,

Белей пены цветы на груди.

Он протянул к ней руку, и на мгновение ее пальцы тронули прохладой его ладонь.

- Мне навстречу она потянулась

И пусть знал я - не жить той любви,

Ее губ мои губы коснулись,

И…

- Молчи, молчи, - услышал он ее голос, тихий, звонкий как ручей, но если бы только вода его была теплой. В словах этих, испуганно требовательных, ему почудилось смущение, и он улыбнулся с окрыленным мальчишеским самодовольством, как будто сумел своими речами зажечь милым румянцем щеки первой красавицы на пиру. И потерял сознание.

Когда он очнулся в следующий раз, цветов уже не было, и хоть вдыхать лишенный их воздух не хотелось, он все равно дышал, дожидаясь, пока не вернется тот светлый, нежный запах, не зазвучит разорванная струна и из белых лепестков не сложится лицо девушки из песни.

Народ их что камень - не разбить, не разрушить, но если уж побежала трещина, то назад не сживется. Долгие недели Фили лежал, чуть не сросшись кожей с одеялами на своей постели, пропаханный трещинами слишком глубокими, чтобы хоть шевельнуться, но в конце концов жизнь взяла верх. Она смотрела на него внимательным взором Ойна, а не тем искристым и мягким, из-за кружева белых цветов, когда он открыл глаза, и вокруг были зелено-каменные своды Горы, а не тот зыбкий мир трепещущих шелковых красок, в каком пришла к нему она.

- Молодец, - лекарь улыбнулся, наклонившись к нему и слушая его дыхание. - Работают легкие. В нутре-то все дела просит, чтобы жить. Ты дыши, дыши.

- Здесь была девушка, - слова как кулаком били по ребрам, но Фили заставил себя заговорить громче, когда Ойн наклонился к нему, внимательно хмурясь и поднеся к уху рожок. - Ты… ты ее видел?

- Девушки все в Синих горах, - хохотнул Ойн. - Тебя я подштопал, а не какая-нибудь эльфийская красавица, уж прости.

- Но… - Фили замолчал. Эльфийская красавица спасла его брата. История не могла вот так повториться.

Спасла его брата… Брат!

- Что с ним? Что с Кили, и с Торином? - выпалил Фили, подавившись словами, и сообразил со стыдом едва ль не до румянца, что о каких-то несуществующих девушках вспомнил прежде, чем о семье.

- Живут, - успокоил его Ойн. - Досталось им крепко, но живут. Все в порядке будет.

Фили с облегчением перевел дух и закрыл глаза. Едва-едва народившиеся силы его кончились, сон властно звал назад, но мысли не отпускали. Все ведь было так на самом деле, что он помнил это бредом написанное видение сильнее жизни, помнил запах цветов и бело-золотой свет лица неведомой девушки ярче, чем плеснувшиеся на него с трех сторон факелы и кровь у себя во рту, помнил прикосновение ее руки крепче, чем удар клинка Азога. Он поднял к лицу правую руку, поддавшись глупой надежде увидеть на ней следы ее пальцев, такие же ясные, как те, что вырезал в нем Бледный орк, но не увидел ничего. Не увидел свою руку. Будто провалившись сквозь собственное тело на страшное холодное дно, он увидел самого себя лежащим на постели, и обе руки его были при нем, вытянутые поверх одеяла. Он поднял обе, но подчинилась только одна. Он попытался еще раз, и еще, и еще… Ойн поймал его непонимающий, испуганный взгляд и качнул головой. Он умел наносить раны и исцелять раны и потому жалости не знал. И сказал правду.

- Рука - за жизнь недорогая плата.

Фили закрыл глаза и пожалел, что открыть их однажды придется. Рука. Руки, его руки… Он вспомнил свои клинки-близнецы, теперь, выходит, осиротевшие, стремительную меткую ловкость, с какой метал ножи, мастерство свое в кузнечном деле. Жутким могильным грузом все это повисло на немом его плече, и он почти взмолился, чтобы Ойн вовсе отнял неживую его руку и освободил его от тяжести этой нестерпимой загнивающей памяти. Он никогда не оценил бы жизнь свою вот так дорого, не отдал бы за нее половину всего, что умел. Но как и тогда, когда он готовился жизнь эту продать подороже в тесных коридорах Вороньей высоты, цену назначал не он и не ему было решать, что отдать, а что сохранить.

***

Дядя и брат, с ним вместе долго качавшиеся у смерти на самом краю, медленно возвращались к жизни, и сам Эребор поднимал голову, согретый возвращавшейся в каменные его жилы счастливой кровью наконец вновь обретших дом. Повсюду кипела работа: разбирали завалы, очищали коридоры и залы от серой пыли столетнего запустения, заново обставляли остывшие чертоги, и звон кузнечных молотов в красных звездах искр над горнами вновь зазвучал в так долго густевшей под малахитовыми сводами тишине. Дело было у всех. Балин и Дори с Глойном заняты были в сокровищнице, переписывая и разбирая тамошние богатства, Ори корпел над чудом пережившими дракона рукописями, найденными в архивах, Двалин и Нори ушли в Синие горы с новостями, Ойн заботился о раненых, Бофур шутил, Торин правил, Кили любил. Фили не делал ничего. Исполнял поручения, помогал другим, где мог и когда просили, но сам, по собственной воле, не занимал себя ничем, ни одно дело не влекло его, и он днями напролет сидел в пустой комнате, на той же постели, где, убитый, очнулся, и думал о чем-то, чего сам не понимал. Омертвелая рука мучила. Нередко он ловил себя на том, что пытается поменьше шевелиться, чтобы меньше ощущать разницу между ее неподвижностью и движением всего остального, даже ходит медленно и осторожно, стараясь не дать ей качаться, как сломанная ветка на ветру. Дни теперь казались ему непосильно долгими, и он проживал их, мечтая об отдыхе, о сне, а ночами то и дело просыпался от кошмаров и в темноте отчаянно вглядывался в проклятую руку, ища и боясь увидеть в ней белых могильных червей и загнивающие синие пятна, и огромный и пустой чертог вокруг казался ему усыпальницей. Воздух пах тленом. В конце концов он принес туда ворох сосновых веток, и свежий, холодный и сочный запах хвои изгнал из комнаты своим прозрачным зеленым дыханием мерзкий могильный дух. Кошмары тоже стали реже, но не ушли совсем. От одного из них Фили проснулся, разбуженный негромким стуком в дверь.