Королевна

Вернувшись в Эребор, Фили положил свои цветы в миску с водой и, сидя с ней на коленях у очага, до глубокой ночи смотрел на прозрачное облако душистых лепестков в грубом рыжем свете пламени, боясь и надеясь среди трепещущих теней увидеть вновь то самое лицо. Вместо этого он увидел, как серо-алая зазубренная сталь выходит у него сквозь ребра и мокро, густо блестит. Он с криком проснулся, судорожно схватившись рукой за пробитую грудь, и увидел на пальцах кровь. Ему показалось, он чувствует, как с морозным сухим хрустом седина звериного ужаса бежит по его волосам, а потом увидел на полу в луже воды разбитую миску и безжизненные цветы среди осколков, один из которых в крови. Уронил миску, разбил, наткнулся рукой на осколок во сне - вот и все. Успокоенный, он почти заснул снова, когда внезапно грянувшее озарение распахнуло ему глаза, и он резко сел и поднял к лицу руки. Подчинилась - разумеется - только левая. А порезы и кровь были на правой. Выходит, она слушалась его, пока он спал.

Цветы завяли, и Фили снова пошел к озеру, за новыми. Они не спасали от кошмаров, не осыпались белым вихрем лепестков, из которого ступала к нему дева с волосами как солнце и глазами голубее небес, но он упрямо приносил и приносил их в свой пустой чертог и все ждал, сам не зная чего. Это продолжалось до тех пор, пока, придя на берег в очередной раз, он не обнаружил, что сегодня явился сюда не один.

Девушка в голубом узорчатом платье, с заплетенными пушистым кружевом светлыми волосами, стояла на берегу и смотрела вдаль, на широкий простор воды, серебрящейся дрожащими отражениями облаков. Услышав его шаги, она обернулась, и Фили будто ветром толкнуло в грудь, он замер, глядя на ее лицо, осторожно, как к пугливой птице, потянувшись к неясному, готовому ускользнуть воспоминанию: ведь он ее видел уже, он ведь…Она…

Она дочь Барда, вспомнил он и отчего-то ощутил разочарование. Сестра храброго мальчишки, бросившегося на помощь отцу сквозь гибель и огонь. Не та.

Она тоже узнала его, улыбнулась было, но раздумала и только склонила голову в знак приветствия. Он тоже поклонился, улыбнулся.

- Госпожа.

- Меня зовут Сигрид.

Да. Он слышал, как обращались к ней ее брат и младшая девочка, но не запомнил имени.

- Фили, - назвался он. - К вашим услугам.

Сигрид смотрела на него так серьезно, как будто он что-то очень важное ей говорил, а не пусто любезные слова.

- Спасибо, - сказала она. - Ты помог нам тогда, а я не поблагодарила.

Он с трудом сообразил, что речь об орках, разгромивших мирный их дом той злосчастной ночью, когда едва не умер Кили.

- Пустое. Вы дали нам кров, а мы вам в ответ - войну. Я сожалею. Поверь.

- Как твой брат? - Девушка как будто услышала отзвук имени Кили в его мыслях. Что ж, Кили всегда был громким.

- Здоров, - ответил он и добавил, решив, что сказать это важнее: - Счастлив.

Она кивнула, коротко взглянула ему в лицо и отвела глаза - как будто прикоснулась и отдернула руку. Они поговорили еще немного - о неважном, о чужих делах и новостях, друг для друга не интересных, о смутном будущем их земель, о котором сами ничего не знали… Фили никогда не любил долгие разговоры, теперь меньше, чем когда-либо прежде, да еще и разговоры вот такие, заведомо никуда не ведущие, выжимаемые с губ вежливостью и скукой, как будто орудиями пыток. Но этот разговор не был ему неприятен. С ней он мог говорить так, как будто ничего не произошло. Потому что для них двоих это так и было: она ничегошеньки не знала о нем, да и он о ней, он ни в чем не был перед ней виноват, а она не видела его таким, каким он быть не хотел и боялся. А месяцы одинокого сидения за закрытой дверью в попытках спастись от встречи с теми, кто слишком много видел, перед кем он был слишком виноват и чьих ожиданий не сумел оправдать, брали свое, и говорить с кем-то под чистым небом, без серой тени этих туч, было приятно.

Сигрид простилась первой и ушла, сказав, что ее давно уж ждут дома, и Фили тоже повернул назад, собрав цветы, за которыми и приходил, но в этот раз унеся вместе с их душистой охапкой память о неярком, но изумляющем очаровании этой девочки, таком же, как в вольных птицах и нежных цветах, гравированных отчего-то на свирепой стали боевого клинка.

Той ночью он снова долго сидел у огня, глядя на белый дым своих цветов, просвечивающий живым пламенным золотом, и снова ждал, уже не очень надеясь. И она пришла. Пришла к нему, рожденная из пламени, и он помнил холод и жар ее кожи на своей, и ее тело покрыло его, как вода, принимая его в себя, лаская, сжимая, и он тонул в живой воде ее поцелуев до утра. А проснувшись, увидел красный след ожога на правой руке, вытянутой к угасшему уже очагу.

Комментарий к Часть 1

Саша, я и Ори вновь передаем тебе спасибо за чудесное стихотворение:)

========== Часть 2 ==========

На следующий день Фили рассказал Ойну, что жизнь вот так украдкой возвращается в немую его руку, и спросил, не значит ли это, что он еще может излечиться. Лекарь долго медлил с ответом.

- Все может быть, - сказал он наконец. - Мне и не такие чудеса исцеления видеть доводилось.

- Так значит, что-то можно сделать? - обнадежено воскликнул Фили. - Есть у тебя травы какие-нибудь или мазь?

Ойн усмехнулся и хлопнул его по плечу.

- Травы и мази для больных, - сказал он. - А ты не болен.

- Неужели.

- Ты недожив. Вылечить - дело лекаря, а вот жить - дело твое.

Возможно, в словах Ойна и был смысл, но Фили ощутил только разочарование. Простившись, он отправился к себе. Час был поздний, коридоры Эребора были пусты, и до самых своих дверей ему никто не встретился. Гора была все еще слишком огромна для тех, кто успел вернуться, и за многими стенами до сих пор жила тишина и пустота, многие чертоги оставались в разоренном запустении, еще не восстановленные, и оставленные драконом раны в них еще некому было залатать. Королевские залы, разумеется, давно привели в порядок, но не только их: многие, кого Фили навестил под новым их кровом, успели на славу потрудиться. Дори обитал будто в ларце с сокровищами: так искрились и сияли искусно подправленными его умелой рукой драгоценными жилами стены его комнат; у Ори на стенах медленно распускались глубокими и сияющими каменными красками картины виденных им в дороге чужеземных чудес; отреставрированные статуи героев былого держали своды чертогов Балина; возвращения Дис ожидали прекрасные светлые покои, застеленные искристым полотном мозаичных картин, как узорчатыми южными коврами. Кили, не собираясь оставаться в Эреборе, не старался обжить свой угол и до ухода своего ночевал в привратных казармах, вместе с караульными. А Фили, выбрав себе комнату дальше всего от остальных, на самом верхнем ярусе, и собираясь там и оставаться, ничего с ней не делал, и в то время как весь остальной Эребор медленно оживал, зацветал свежим цветом и новым убранством, его комната по-прежнему оставалась в том же голом запустении, в каком он ее нашел: пустые стены, серый пол, и только ниша над очагом украшена яркой росписью, изображающей охоту. Совсем не мастером сделанная, она отчего-то нравилась Фили, и он любил смотреть на нее, в неярком свете огня похожую на огромное окно в стене Горы, открытое в свежий лесной вечер под беспредельным небом в легкой тени стремительных соколиных крыл.

Отворив дверь, Фили замер на пороге, обнаружив перед охотничьей росписью неожиданного гостя. Безусловно заметив его появление, Торин не повернул головы и заговорил, продолжая смотреть на фреску:

- Это нарисовал мой брат. Он жил здесь, в этом чертоге.

Фили подошел ближе, против воли отпустив немного свою напряженную нутряную защиту. Дядя никогда не говорил о Фрерине, ни единого раза, и это так неожиданно сказанное им имя отвлекло Фили от собственного страха и стыда. Торин повернулся к нему, но взгляд его остался замершим на прошлом, на том, что жило еще где-то за каменным окном, в нарисованных лесах.

- Он был хороший охотник. Птицы любили его. - Дядя слабо улыбнулся, вспоминая. - Его любили все. Он позволял им это. Принимал с благодарностью. Легкомысленно. А когда я говорил об этом, он отвечал: это всего лишь любовь, брат. А это всего лишь битва. Всего лишь смерть, всего лишь жизнь. Это были последние его слова. “Всего лишь смерть, братец. Не страшно”. Быть может, он потому и погиб так рано: для него все было слишком уж просто, а на земле нас держит то, что тяжело. Но он был прав в чем-то очень важном. Я не понимал его тогда, а теперь вот понимаю. - Он взял Фили за плечо, тяжелым и крепким полуобъятием, и взор его вынырнул из холодной прошедшей глубины. - Это действительно всего лишь смерть, Фили. Мерзость, боль, разочарование, зверство. И только.