Страница 13 из 17
–– "Здесь. Киваешь".
Писал-писал… книгу за книгой… и даже не знал, что со мною будет дальше.
Всё равно всё отдашь.
–– Мне меньше не надо, только Истину.
–– "Здесь. Это мне меньше не надо".
–– От себя… от меня…
–– "От тебя".
Четвёртая глава
Вся жизнь сплошь – отдавание и испытание и испытывание себя и друг друга на отдавание.
–– Войти в мысль…
Тем голодным и бессонным вечером, я, вероятно, вошёл.
Так что же я увидел-то.
Прежде всего – а прежде всего, как и в начале любого открытия, мимолетно сам себе, я – мне, признался: я давно открыл, но… боялся открыть!..
А лет, посчитать, двадцать тому назад, ещё, так сказать, юношей, я встал на порог этой думы, этой печали.
Я, студент, скатался в летние каникулы, как водится, на юг, на море. Там с приятелем, однокашником, мы, "дикари", жили, то есть – ночевали, в частном доме, вернее, в саду, в двухэтажном чистеньком строении тонкостенном – полном комнаток для нашего приезжего брата… Так весь тот сад, вся та усадьба – устлана была дорожками каменными! От каждой дверей до каждой двери и до калитки.
Заворожила меня… аккуратность основательная эта!..
Для меня – ощутилась как бы родной.
И в деревне нашей "нечернозёмной" – где такие-то живописные лужи после каждого дождя у самого крыльца и по всему двору – загорелся я внедрить ту прочную аккуратность.
Весь остаток каникул собирал по округе, где ни увижу, плоские камни – лишь бы поднять в тележку; и плитами ровными, одна к одной, подсыпая их песком, выложил-таки узкие дорожки: от крыльца до калитки, от крыльца до колодца и аж до бани!
Нетерпение рутины!.. Шорты, ботинки, голицы, шляпа…
Устроение пространства!..
Если можно – значит, нужно. Нельзя же вытерпеть в себе идею!
Сам мечтаю, как всегда, о приложении себя в самом важном – а руки мои, что те книжные герои, живут самостоятельно. (Вообще: телесный труд – освобождение для мысли.)
К осени, только бы мне уезжать на занятия, мама сказала мне:
–– Ты за всё лето пальцем о палец не ударил!
Невероятность этой новости… да что – невероятность бодрствования как такового… заколдовала, помню, меня на месте!..
Чудесность реальности.
Рухнула тут в миг в единый вся моя летняя отрада: ползаю, в поту, на коленях, ворочаю, в пыли, камни под солнцем и мухами… а родители, мама и папа, а сёстры, младшая и старшая (та тогда уж с ребёнком на руках), ходят-бродят по двору, по огороду… перешагивают через меня… и будто дорожки те невиданные… вершатся… в соседнем каком-нибудь дворе…
Такова-то была замеченная мною действительность.
Как там: "Я – "Земля!", я – "Земля!".
–– А я – "Небо"!
В следующее, второе, мгновение… я – почему-то содрогнувшись – увидел обеих сестёр… стоят тут же в сторонке и молча, сосредоточенно и пристально, смотрят на меня…
А в следующее, третье, мгновение… я уехал на занятия.
На автобусе.
Реальность же, которой не было, была такая.
Родители и сёстры участливо расспрашивают меня о моём начинании, тревожатся о моих мозолях и царапинах, подносят мне напиться, сетуют, что я не за книгой или хоть не с грибной корзиной…
–– Сын ты, брат ты наш неуёмный! Во всех-то окрестностях, да что, по всей нашей пространной области не бывало этакой долговечной и прилежной облагороженности!
Как никогда, то есть, ощутил, сколь мамина нежность загадочна…
…Тёмного ночного детского пространства тишина… одиночество моё космическое под тёплым одеялом… присутствие её, по теплу и дыханию, рядом… мой гневный призыв помочиться… прыжок её босой тут же на пол за горшком…
–– Пись-пись-пись…
И объятия её: когда она, чуть выдвинув нижнюю челюсть, сладко душит меня, – единственные в жизни…
Войти в мысль – словно в лесу: встать в таком месте, в такой точке, чтоб все мои чувства за всё моё время сделались бы видны одновременно.
Обморок тот мой – был от страха при вхождении.
–– И я в покое вошедшего.
Да, был в непокое ожидания, а теперь пребываю в непокое писания.
Роман – будет!
-– Эй вы, психопаты! – баском своим вразумляющим тянет Катя из-за учебника.
Баба Шура и Настя невольно на минуту умолкают.
Они всё возле швейной машинки капризной – послушной, как считается в доме, только бабе Шуре.
Настя, научаясь ей, своенравно спешит строчить.
Она ведь – старшая: и дочка, и внучка, и сестра, да и в школе, все знают, круглая отличница.
Катя, чтоб не делать уроки, уныло крутит авторучку – и не уймется, покуда не сломает.
–– Насрать!
Тут уж ей – настоящая причина не решать задачи.
–– Наська, дай мне твою авторучку.
Та солидно молчит.
–– Дай!
–– Полай!
Настин голос всегда скандально-хлёсткий.
Но вот мама в прихожей – пришла с работы:
–– Наследили! Утром вымыла! Хоть бы мне умереть!
–– Содо-ом! Содо-ом! – как-то непонятно-грамотно укоряет, чуть войдя, тётя Тоня.
Она всё или на работе или у каких-то подруг.
Я, младшеклассник, – словно невидимый – молча и осторожно передвигаюсь по комнатам…
Неожиданно, будто упало что-то, все впериваются в меня.
–– Смотрите за ним! – кричит испуганно баба Шура. – Унесёт иголку, у меня больше нету таких!
И я, с жаром на лице, ощущаю себя, меня, всем им вместе – противостоящим.
Настя с Катей – они, как я слышал, какие-то "погодки", но мир между ними, замечаю, бывает лишь в те минуты… когда они обе разом смотрят на меня…
А ждут команды мамы:
–– В угол!
Чтоб обеим вцепиться в меня:
–– Молчать, пока зубы торчат!
Насте её возраст покоя не даёт:
–– Катька, ну-ко поди сюда!
–– Бегу и падаю!
Я – я что-то молча рисую в моём альбоме, который потом от всех прячу. Прячу, как ощущаю, – себя, меня… Или лажу молча из растерянного конструктора. Лажу – себя, меня..
Слушая, между тем, и понимая каждый звук в нашем доме.
И самый важный и грозный звук – молчание моей мамы.
Слышное и всем.
Что-то решающей.
И что-то уже обо всех и за всех решившей.
Когда я вспомнил – через много лет! – о Миге Капли, всегдашняя строгость мой мамы кажется мне таинственной, непростой…
Ведь, о чем-то думая и что-то чувствуя – она, она склонялась – тогда! тогда! – над моей колыбелью.
(Заглядывала в деревянную, с высокими перилами, кроватку, о которую я, спустя годы и годы, споткнулся на чердаке нашего дома.)
Как стал ходить – родню всю мою я знал как единую семью – а именно вот какую: мама, бабушка, тётя, сестра старшая, сестра младшая. А я – как бы чуть в сторонке, самый маленький, да ещё и мальчик…
И вот: почтение моё – ко всем старшим и ко всем, навсегда, тётям…
И – чуть осознавать начал себя, меня: я – самостоятелен!.. так как вокруг – мир тётенек…
Дяденек всяких я лишь потом стал осваивать, да попросту – видеть, – как в этот мир лишь входящих, допустимых…
Уважать мужчину я поначалу привык за то, что он достоин… снисхождения женщины.
А с раннего детства так: дяди это существа, которые – где-то.
Папа мой – тоже дядя. И папа мой – всегда где-то.
И – тоже входящий и допустимый.
И конечно же – мамой!..
–– Чего бы поесть?..
Сунул голову в приоткрытую дверь из прихожей папа…
Ему никто не отвечает. А в комнате ощутилось что-то лишнее.
В молчании всеобщем слышится, впрочем, чуждое и неловкое: когда-то ведь он сегодня встал… где-то ведь он весь день был… и будто кто-то в этом виноват!..
–– А?.. – Папа чешет пальцем небритую щеку…
И, в любом случае, убирает свою, его, голову.
Мама, через какое-то всегда время и как бы по своему какому-то делу, неспешно идёт в сторону прихожей, за которой дальше кухня.
–– Не к спеху! – её оттуда голос.