Паноптикум

Хорошо, что Антигона не видела отца сейчас – совсем бы расстроилась и винила себя, что отвратно играет роль заботливой дочери.

Запершись в мансарде, она включила ноутбук и, похрустывая чипсами, погрузилась в очередной детективный сериал, которые глотала один за другим. В последние месяцы Антигона мало читала и только пялилась в экран. Двумерные визуальные образы ее забавляли: выдуманная девочка наблюдает за драмами выдуманных человечков, вот потеха.

Уморившись, она стала готовиться ко сну. Сбросила футболку и застыла, зачарованная бороздками шрамов на коже. Старые следы на запястьях давно зажили и стали почти незаметны, но под одеждой кожный покров напоминал древнюю фреску, иссушенную солнцем и подпорченную сыростью. После истории с братом Антигона стала умнее. Она оставляла порезы лишь там, где их не видно – на плечах, животе, спине, иногда на бедрах (тогда на радость отцу приходилось таскать штаны), – и старалась делать их не слишком глубокими. Буквально пару капелек крови, чтоб насытить змею до следующего раза.

Антигона водила пальцами по трещинам, ойкая от боли, которой вспыхивали свежие ранки. Каждая стоила этой боли.

– Пора, – донеслось из темноты.

Антигона кивнула и запустила руку под подушку, нащупывая верное стеклышко. Осколок разбитого стакана, который она успела умыкнуть, прежде чем отец смел все в кучу и отправил в мусорку. Она приложила осколок к низу живота, где остался участок нетронутой кожи. Стекло коснулось ее ласково и нерешительно, будто на первом свидании. Антигона надавила сильнее. Прикусила губу, сдерживая стон.

Вот все и закончилось, а ты боялась. И жжет совсем чуть-чуть. Теперь можешь спать спокойно.

Подождав, пока змея слижет сегодняшнюю порцию, Антигона переоделась в пижаму и свернулась калачиком. Она молодец. Перетерпела еще один день, убедительно изображая живое человеческое существо. Сейчас она сбежит. Сбежит в сны – прекрасные, яркие сны, где никакие змеи ее не достанут…

– Кукла все равно спляш-с-шет, как бы ни своевольничала, – не унималась ехидная тварь. – В последнее время ты много себе позволяешь-с-ш. Пора завести в спине ключик.

Антигона завернулась в одеяло с головой, будто это могло спасти ее от змеи. Та больше не подавала голос, но сон почему-то не шел. Комната полнилась шумом – скрипом колес, боем барабанов, стуком тяжелых молотов. Антигона заткнула уши наушниками, чтобы не слышать грохота, но звуки пробивались сквозь орущие на максимальной громкости басы. Что-то двигалось и менялось на дне ее души; кипела магма и сталкивались, перекраивая земной рельеф, тектонические плиты. Скоро образуются новые материки, а все старые карты станут бесполезными.

Спину пронзило судорогой. Позвоночник скрипнул-вскрикнул – нечто то ли врастало в тело Антигоны, то ли вырастало из него. Она беззвучно плакала, и не с кем было поделиться болью перерождения.

Антигона не знала, что в соседнем доме точно так же лежит без сна коллекционер бабочек. Лежит и думает о ней. О ней одной.

Глава 3

Чайник оглашал кухню истошным свистом. Пузатый и неповоротливый, он подпрыгивал над конфоркой, будто силился взлететь, но сила тяжести побеждала, и чайнику оставалось только плеваться паром и пузырящимся кипятком в порыве бессильного гнева.

Чертыхаясь, Вит поспешил к плите. Пляшущее под чайником пламя, изменившее цвет с миролюбиво-синего на угрожающе-алый, чуть не лизнуло ему руки, но Вит даже не дернулся – такое его сковало оцепенение. Замер у плиты и помассировал переносицу, разгоняя гнездящуюся там головную боль. Нужно бахнуть анальгина. Нет, анальгин его давно не берет, а средства посильнее под рукой нет. Тогда кофе. Хотя бы кофе.

Струя кипятка, журчащая из оплывшего от жара носика чайника, превращала коричневый порошок на дне кружки в божественный нектар. Вит опустился на табуретку и глотнул кофе – обжигающий, восхитительно горький, без грамма сливок или сахара. Отставил кружку в сторону и уронил тяжелую голову на локти. Паршивая выдалась ночка. В Серпомолотовске Виту вообще спалось скверно, но сегодня – особенно.

Удивительно: он дрых без задних ног в общежитии под светом бессонной лампы, пока рядом шелестели конспектами, гремели посудой и трепались соседи, а за стенкой орала музыка. Проваливался в сон в ординаторской во время перерыва, едва голова касалась подушки. Но здесь…

Когда в единственной комнатке флигеля гас свет и умолкала жизнерадостная болтовня телевизора, темнота полнилась скользящими тенями. По стенам диким плющом расползался холод, в дневной суете ощущающийся не так остро. Даже электрический камин, работающий в режиме нон-стоп, был не в силах его разогнать. В тишине и кромешной тьме, в удушливом коконе верблюжьего одеяла, в которое Вит заворачивался по самое горло, он чувствовал себя, как в камере сенсорной депривации, и то и дело тянулся к телефону, чтобы взглянуть в горящий экран и убедиться: я еще существую как человек из плоти и крови, а не превратился в бестелесную мысль. Одну-единственную мысль, что зудела в мозгу, надоедливо жужжала над ухом, размножалась делением и почкованием, проедая дыры в его почти уже несуществующем черепе.

Ты бы мог быть не здесь. Не здесь. Не здесь.

Ты бы мог…

Но этой ночью Вит предпочел бы слушать привычную мантру, чем тонуть в отголосках скрипичной мелодии. Едва он закрывал глаза, перед внутренним зрением представал образ музыкантши из дома напротив, и воображение, блуждающее на грани сна и яви, дорисовывало ей ведьминские, демонически привлекательные черты. Нечесаные волосы шевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны, а грубоватое лицо становилось ликом мученицы со средневековой фрески – приоткрытые в шепоте-молитве губы, возведенные к небу глаза, созерцающие нечто вне нашего мира…

Витом владело наваждение сродни влюбленности, но менее острое и более осмысленное. Он хорошо знал это чувство. С ранней юности, когда человек открывает в себе способность выносить суждения о мире и людях, Вита Стеблевского пленяла красота безумия. Человеческие души представлялись ему шкатулками, в которых спрятаны невиданные сокровища. Как девочки извлекают из шкатулок кольца и серьги, ожерелья и браслеты, перебирая их и любуясь блеском бусин, так он завороженно изучал причудливые образы, порожденные людским разумом. Взрослея, Вит понял, что психиатрия – единственная вотчина, где он найдет пищу для своего падкого на загадки и парадоксы ума. Галлюцинации и мании, сексуальные девиации и бредовые расстройства – все это он фиксировал в памяти, собирая то, что про себя любовно именовал коллекцией бабочек. Добавить бы в коллекцию и скрипачку… Поговорить с ней, потянуть за ниточку ее слов и заглянуть глубже, в самую бездну. Покопаться в подсознании, препарировать сны, разобрать на винтики страхи, узнать наконец, о чем тоскует скрипка в нежных руках…

«Ты не психиатр, придурок, – ехидничал внутренний голос. – И не психотерапевт. Ты не имеешь права лечить ее. Наверное, она уже наблюдается у кого-то. И это не ты. Забудь».

Другой голос был умный и ласковый. Он напоминал, что в поселковой больнице нет психиатра и некому будет помочь в случае чего. Убедиться, что все под контролем и девушка получает необходимое лечение – профессиональный долг медика. Просто убедиться…

Так Вит и провел ночь, переругиваясь с двумя половинками своей расколотой души. Отключился он только к рассвету и нырнул сразу в фазу быстрого сна. Ему приснилась пушистая рыжая лисица: он бродил с ней по лесу, гладя шелковистую шерстку, а та лизала ему руки и давала почесать мордочку, пока вдруг не вцепилась в бедро, выгрызя кусок мяса. Вит повалился оземь, с ужасом глядя на белеющую среди вырванных жил кость, и над ним склонилась, укрыв шатром волос, бабочка-скрипачка. Он надеялся, что девушка перевяжет рану, но та лишь нежно провела смычком по кровоточащей плоти и произнесла:

– Только те, кто любят, причиняют боль. – Она откинула с плеч волосы, показывая синюшную полосу, пересекающую шею. Полосу, которой там никак не могло быть.