Паноптикум

Анна-София Дюк

Паноптикум

Пролог

Полтора года назад

С тех пор, как квартира лишилась своей владелицы, здесь властвовал холод. По документам у нее теперь было целых три хозяина, в равных долях унаследовавших жилплощадь покойной, но вольной стихии людские законы были не писаны. Ветер носился по комнатам, вздувая паруса занавесок и разбрасывая скопившуюся пыль. Обитатели квартиры потирали плечи, шмыгали носами и тянулись за очередным одеялом, но окон не закрывали. Даже на ночь ручку герметичных стеклопакетов проворачивали наверх, оставляя щель для проветривания, в которую втекала весенняя прохлада.

К центральной отопительной системе дом подключен не был, а советский газовый котел, некогда белый, а ныне грязно-бежевый, испещренный пятнышками копоти, пылился без дела: никто не думал греться с его помощью. Не собирались его ни ремонтировать, ни выкидывать – лишь боязливо обходили стороной, протискиваясь к плите (тоже газовой, но что поделать?), будто котел был чернобыльским саркофагом, под оболочкой которого дремлет присмиревшая атомная энергия. Зубы батарей щерились из-под челюстей-подоконников – безжизненные, с удаленными нервами. Трое жильцов уже почти забыли, каково это – жить в тепле. Как забыли и собственные лица: зеркала не спешили раззанавешивать, хоть прошло и три дня, и девять, и даже сорок…

О покойной старались не говорить, но ее призрак незримо присутствовал повсюду, позаботившись об организации быта живых наперед. Выглаженные простыни высились в шкафу аккуратной стопкой, в морозилке лежал кулек домашних пельменей, а лимонный освежитель воздуха ещё не закончился – она его перед самой смертью купила. И над всем этим царил сквозняк, которого умершая так боялась. Поэтому и закрыла окна, и включила котел, а затем зажгла плиту и… На этом моменте память стопорилась, не желая отматываться назад. Жильцы замирали перед раскрашенной застывшим счастьем фотографией на стене – семья на школьном выпускном старшего сына – и сглатывали горький ком.

Только одну обитательницу промозглых чертогов, казалось, температура воздуха не беспокоила. В маленькой комнатке, что пряталась за проходной гостиной, на кровати распростерлась юная девушка. Одета – в один лишь трикотажный сарафанчик на бретельках, застиранный и слегка ей маловатый. Длинные темные волосы разметались по лицу, придавая ей сходство с Самарой Морган из «Звонка», только с налетом провинциальности. Это сравнение забавляло девушку. Пожалуй, это была единственная вещь, ещё способная всколыхнуть ее спящее чувство юмора.

Девушка не замечала никого и ничего: настойчивые касания ветерка ощущались что вес муравьиных лапок. По правую ее руку лежал смартфон; к нему тянулись проводки наушников, по которым в другой сообщающийся сосуд – ее пустую и гулкую, невыносимо легкую голову – струилась музыка. По левую – очередная книга, которую девушка пыталась одолеть. В этот раз – «Мифы Древней Греции». Любимая с детства, читанная-перечитанная, заляпанная чаем и измазанная в варенье – даже она не сумела развеять тоску.

Так и тянулось время – дряблое, как резинка старых трусов. Единственный способ отличить один день от другого – заметить новую порцию прыщей на лбу. Постели девушка почти не покидала, вставая только в туалет, или промочить горло, или заглушить тявкающий в глотке голод. Возвращаясь, бросала взгляд на валяющийся в углу футляр от скрипки, но сил взяться за инструмент не находила.

Ближе к ночи, бывало, тучи рассеивались. В ребра впивалось железное «надо», и девушка вытаскивала тело из кровати и волочила в душ, напоминая себе поменять нижнее белье и расчесать волосы. Потом набирала на экране смартфона пару строчек в блог – да только получалось одно бессмысленное нытье. Иногда и на скрипке поигрывала, но без смычка, перебирая струны приглушенным пиццикато. Робкие вздохи струн превращались в ее собственный голос, уже давно не вырывавшийся из гортани, – такой же робкий, жалобный и надломленный.

За малейшие усилия приходилось расплачиваться бессилием. Девушка падала в кровать, и мутные воды сна смыкались над ее головой, а на дне ожидали сокровища – яркие сюжетные сновидения, после которых не хотелось просыпаться. Но уже через несколько часов прибой выбрасывал ее на берег, и она упиралась взглядом в потолок спаленки, неумело ловя ртом воздух, словно та самая доисторическая рыба, что первой выбралась на сушу, положив начало новой ступени эволюции. Грезы блекли в памяти, тело становилось тяжелым и непослушным, а душа принимала привычное состояние дырявого решета, не удерживающего в себе эмоций. И резиновое время тянулось дальше – пока не порвётся.

Одиночество девушки не нарушалось почти ничем. Иногда приходили тени. Не люди – тени. Одна тень была седая, в очках, в поношенном костюме-тройке. От нее веяло книжной пылью и шипровым одеколоном. Тень говорила:

– Как ты, доченька? Чем сегодня занималась? Сходила бы погулять, на улице погода отличная.

Или:

– Тебе нужно в школу. Мне твоя классная, как ее… Ева… телефон обрывает. Ты не была на занятиях уже месяц… полтора… два…

Или:

– Жизнь ведь продолжается. У тебя остались я и Илюша. Главное, что мы друг у друга есть. Тонь… А, Тонь…

Тоня молчала и отворачивалась к стене.

Была и другая тень – шумная, наигранно-веселая, ужасно похожая на предыдущую, только на полжизни моложе. Эта тень присаживалась на краешек постели, обдавая Тоню густым ароматом кофе и мужского шампуня.

– Ну, систер, не кисни. Пошли в кино. Или по магазинам, померяешь ту кожанку, помнишь, она тебе понравилась. Мне зарплату как раз дали, я тебе куплю.

Или:

– Может, хочешь со мной в клуб? Ты же любишь танцевать. Не парься, у меня знакомый на фейс-контроле, я тебя проведу. Тонь… А, Тонь…

Тоня ускользала от прикосновения и прятала лицо в ладонях.

Иногда брат менялся, будто становясь другим человеком. От него даже пахло иначе, резко, тревожно – Тоня скорее воспринимала этот запах интуитивно, чем вбирала носом. Этот брат разбрасывал ее вещи, вырывал из пальцев телефон, кричал:

– Твою мать, Тоня, ты взрослая девка! Хватит валяться овощем, иди учись! Думаешь, мне не хреново, но я себе не позволяю лежать вот так… как мешок мусорный. Соберись! Возьми себя в руки наконец!

Он хватал Тоню за плечи и стаскивал с кровати. Наушники выпадали из ушей, испуганно пищали пружины матраса. Глаза брата маслянисто блестели, огромные зрачки превращались в черные дыры. На его правой руке, впившейся в Тонино предплечье, была вытатуирована змея – юркая, лоснящаяся, с рубиново-алым раздвоенным языком, который, казалось, вот-вот зашевелится…

Тоня только скулила, но не сопротивлялась. Боялась змеи – как бы не зашипела, не дотянулась языком до неё, впиваясь в кожу. В конце концов брат сбрасывал ее кулем на пол и уходил, хлопая дверью, а Тоня заползала обратно на кровать и сжималась в комок, прислушиваясь к перепалке теней за стеной и надеясь, что тот, другой, больше не придет.

– Ты опять под кайфом? – гундосила старая тень гулким контрабасом.

– А что? – ерепенилась молодая. Реплики она бросала хлестко, будто били литавры. – Может, мне тоже плохо и хочется забыться? Это только у Тони умерла мать, а у меня нет, что ли? Я не могу жить в таком режиме, пап, мне, блин, нужны стимуляторы. По учебе завал, и на работе беру дополнительные смены, потому что… Лучше там, чем здесь, где мама… – Инструмент умолк, чтобы через мгновение вступить с новой силой: – Почему Тоне можно депрессовать, а я должен терпеть, сцепив зубы? Думаешь, мне легко? Отсиживать пары, а потом еще переться на смену – варить гребаный кофе, от запаха которого уже тошнит. И улыбаться, улыбаться, пока челюсть не заклинит, проговаривая всю эту бессмысленную херню. Что вам приготовить? Эспрессо? Капучино? – Каждый издевательский вопрос бил в уши звенящим «бам». – Латте? Американо? Американо, сука, – бой литавр стих, превратившись в плач свирели, – американо…