Паноптикум

«Все ненастоящее, – осознала Антигона, – и я ненастоящая, просто кукла».

Вот она истина – истина, которой она ждала с того момента, как примерила новое имя. Антигона верила, что истина освободит ее, но истина застряла в горле, готовая превратиться в вопль ужаса. Но змея, появившись из ниоткуда, обвилась вокруг ее шеи, не давая воплю вырваться наружу, и прошипела на ухо:

– Молчи. Ты же не хочешь-с-ш разбудить папочку? Он так крепко спит, приняв снотворное, что не слышит, как ты топочешь-с-ш… Все верно. Ты существуешь-с-ш, пока тебя пишут. – Синхронно с этими словами из трещинок на коже потекли фиолетовые чернила. – Ты будешь играть, как велит написанная про тебя трагедия. Теперь ты знаешь-с-ш все. Мир – картонка. Ты – просто марионетка на сцене. А трещ-с-щины никуда не денутся, даже если их не видно.

– А папа? – пискнула Антигона. – Он настоящий?

– А ты как думаешь-с-ш? Хочешь-с-ш, чтобы он тоже узнал? У него ведь такое слабое сердце. Слабое бархатное сердце, которое легко проткнуть булавкой… Что будет, если он увидит трещ-с-щины? – Змея нежно провела языком по уху Антигоны, и ту бросило в холод.

– Нет! – запротестовала она. Тогда тварь предупредила, что, если Антигона не будет кормить ее кровью, она принесет плод познания и отцу. Так они и заключили сделку.

Таков ее долг – оберегать отца от страшного откровения о мире. Антигона будет платить цену, как бы она ни была высока. Будет молчать и отдавать кровь, сколько хватит сил. Днем – усмирять змею, чтобы не смела показываться отцу и не просила пищи сверх меры. Ночью – доставать стеклышко и делать, что нужно.

Когда темп композиции ослаб и начался более легкий для исполнения кусок, Антигона оторвала взгляд от скрипки, сдувая щекочущую лоб прядь, и увидела, как в оконное стекло, прямо на нее, уставился призрак. Точно призрак: весь он был какой-то бесцветный – белесые волосы и брови, глаза цвета линялых джинсов, бескровные губы. Его, наверное, подтерли ластиком, но забыли перерисовать заново. Антигона не была уверена, реален ли призрак, и пришла к выводу, что даже если реален, то лишь наполовину. В ее мире такая математика была допустимой.

Проследив взгляд дочери, Яков Ильич тоже заметил наблюдателя. Только ему он показался вполне реальным. Это был парень, пару недель назад поселившийся в соседнем доме, вроде как врач – этой информации хватало, чтобы составить мнение. Кого Яков Ильич терпеть не мог, так это чертовых эскулапов.

Он метнулся к окну и накричал на наглеца. Будучи мужчиной, он прекрасно знал, на что тот пялился – на полуголые Тонины прелести.

– Вуайерист поганый, – проворчал Яков Ильич, плюхаясь на диван. – Почему ты не задернула шторы? Знаешь же, местные любят подглядывать за соседями.

– Я смотрела, как собачка играет во дворе, – пробормотала дочь, не отвлекаясь от скрипки. – Милая такая, дворняжка с белыми ушками. А, как стемнело, забыла зашторить окна.

От ее детской искренности Яков Ильич растаял.

– Ты так красиво играешь… – протянул он изменившимся мягким тоном.

– Да ладно, – отмахнулась Антигона. Змея беспокойно зашевелилась, разбуженная завязавшимся разговором. Нехорошо это… Тем более, композиция близится к завершению, и нужно срочно начинать следующую, пока тварь окончательно не вырвалась из-под власти скрипки.

– Хочешь, сыграю что-нибудь для тебя? – предложила Антигона отцу, стараясь, чтобы это прозвучало буднично, хотя счет шел на секунды. Она знала, как болезненно Яков Ильич реагирует на любые странности в ее поведении, поэтому тщательно контролировала каждое слово и действие.

Тот задумался.

– Ты еще помнишь то, что играла на выпускном экзамене в музыкалке? Чайковского, вроде.

– Конечно.

Антигона позволила себе небольшую передышку на пару глубоких вдохов – большего позволить не могла. Она не выпускала скрипку из рук, пока совсем не устала. Змея куда-то подевалась – наверное, уползла спать. Антигона облегченно рассмеялась, как человек, выполнивший трудную и важную миссию.

– Над чем это ты хохочешь? – удивился Яков Ильич. Все это время он просидел без движения, и забытый чай стыл в его подрагивающих пальцах. Он все думал о Тоне и Свете, и о том, что нужно сходить на могилу к матушке, а еще о черном блокноте, переехавшем в Серпомолотовск вместе с ним. Блокнот дремал в глубинах шкафа, в синей папке, среди вороха официальных бумаг. Папка в шкафу, шкаф в комнате, комната в старом доме, дом в богом забытом поселке, поселок затерян на карте страны, страна – на карте огромной планеты, а планета дрейфует среди бесконечного космоса. Никто не найдет смерть Кощееву, никто не доберется до больной памяти Якова Ильича, только жить с такой памятью – страшнее смерти. Сможет ли он вернуться к записям, закончить труд всей своей жизни? Осталась лишь последняя глава. Финал. Катарсис. Но все слова, что десятилетиями зрели у него внутри, растворились в безмолвии сомкнутых губ мертвой Светы. И за эти полтора года Яков Ильич так и не смог взяться за ручку вновь.

Антигона уселась рядом с отцом, запихивая скрипку в футляр.

– Кушать хочу. Что у нас есть?

– Что приготовишь, хозяюшка.

– Значит, ничего. Ладно. – Она потопала в кухню, оставив скрипку сиротливо лежать на диване. Волосы развевались за ее спиной черными парусами пиратского фрегата. По дому прокатилась россыпь звуков: щелчок выключателя, хлопок дверцы холодильника, шелест разорванных упаковок. Найдя, чем поживиться, Антигона отправилась в мансарду – ноги упруго шлепали по скрипучим ступеням. Опять решила слопать что-то всухомятку, даже не подумав приготовить ужин на двоих! Впрочем, признал Яков Ильич, сам виноват. Все годы брака он оставался женатым холостяком, а дети существовали на краю сознания, как блик в уголке фотографии. И вот, он остался один на один с дочерью – зверенышем неизвестной породы. Она позволяла отцу кормить себя с рук, но он ее так и не приручил.

Когда шаги утихли, Яков Ильич тоже поднялся на ноги. Перекатился с пятки на носок, разминая затекшие суставы, и подошел к красному углу. «Встань вот здесь, Яша, – всплыли в голове давние слова матушки. Он даже помнил, на какой именно кружок, нарисованный на ковре, становился; детские ноги помещались точно в него, но теперь пальцы торчали. – И проси у Господа заступничества». Мать учила его молиться, но мальчишкой Якова больше интересовали приключенческие романы, чем Священное Писание. Каждый вечер она зажигала под иконами лампадку и стояла на коленях, молясь за здоровье Яшеньки и падение тюрьмы народов, которая отобрала ее мужа и искалечила молодые годы сына. Это был ее протест, одиночный пакет посреди пустого дома, правозащитная борьба за моральный облик человечества, бесконечное письмо товарищу Богу. Интересно, когда в девяносто первом Союз развалился, почувствовала ли матушка долю своей в этом заслуги, своей победы? Этого уже не узнать.

Яков Ильич застыл под образами – такой же растерянный, как в детстве. Божья Матерь обнимала Младенца, Господь осенял благословением страждущих, добрый взгляд Николая Чудотворца обещал чудеса. Что сделать? Упасть ниц? Целовать лики святых? То, что под золоченными сводами храма, среди дурманящего запаха ладана, казалось простым и понятным, утрачивало смысл под электрическим светом люстры. Поэтому он просто заговорил – шепотом, едва слышным ему самому:

– Господи, я не люблю заученных молитв. Хочу найти свои слова, чтобы рассказать Тебе, что у меня на душе. Я потерял все, Господи. Потерял Свету, да и Илюшу тоже, он со мной, как с чужим, разговаривает, как с арендодателем. «Все хорошо. За коммуналку заплатил, кран в ванной отремонтировал. Девок не вожу, пьянки не устраиваю. Пока». Но Тоня… Моя младшенькая, мое золотце. Я боюсь и ее потерять. – Яков Ильич опустил взгляд, не в силах смотреть в скорбные лица икон. – Видимо, я мало страдал в жизни. Видимо, Светы и всего того было недостаточно.

Щеки мазнуло холодом – из глаз выкатилось пару слезинок. Яков Ильич вдруг кинулся к окну и отодвинул штору, вглядываясь сквозь щелочку в небо, словно там должна была зажечься путеводная звезда. Но небо над Серпомолотовском молчало. Образцовое небо над образцовым продуктом советской эпохи – к словам о Боге оно было глухо.