Паноптикум

Нет никакого «после». А за занавесом – лишь сцена, на которой продолжается спектакль. С подмостков не соскочить: завода хватает лишь на десяток шагов из одного конца сцены в другой.

Ночь без сна. Снова. Впору заводить календарик и зачеркивать дни до… До чего? Сон – это маленькая смерть, а жизнь – вечная пытка. Сколько лет Антигона живет во сне и спит наяву? Как давно реальность и ирреальность поменялись местами? Год назад? Два? Сотню лет? Тысячу?

Все, что случилось до явления истины, было лишь сном запутавшегося разума. Жила себе девочка со старушечьим именем Антонина, играла на скрипке и писала депрессивные стишки, куталась в черные шмотки и росла, как сорняк, вместо воды впитывая идеи мертвых писателей. Родители мало что сделали для ее воспитания. Ее воспитала книжка «Мифы Древней Греции», дав знания о том, как устроен мир. О том, что боги равнодушны и со смехом смотрят на страдания людей с небес. О том, что жизнью человека управляет беспощадный фатум, и остается лишь покориться ему, принимая уготованное. И Тоня продолжала жить по заветам мифов – сотни книжек пропустила она сквозь себя, но главным ориентиром осталась детская любовь с изображенной на обложке потрескавшейся амфорой.

Ох, как Тоня любила мир внутри своей головы. Как лелеяла свой прыткий ум, как пестовала запретные мысли, как игриво себя за них корила. Каждое новое чувство было острым и сладким, каждая книга, фильм или песня проживались, будто целая жизнь. Стихи – очаровательно неуклюжие – выпархивали из сердца, царапая крыльями ребра. Скрипичный смычок превращался в волшебную палочку. И все это был сон. Выдумка. Бездарный подростковый роман о малозначащих переживаниях глупой девчонки. Приняв новое имя, вкусив плод с древа познания, она пробудилась ото сна. Или…

Ты понимаешь, что спал, лишь когда проснешься. Только во сне ты не задаешься вопросом: сплю ли я? Только во сне не подвергаешь сомнению то, что видишь. А явь – сплошное сомнение.

Что настоящее? Что нет? Что более реально: змея, пьющая кровь, или безликий долг, заставляющий длить свое пустое существование, притворяясь перед отцом «нормальной» дочерью?

Осколки парадоксов кололи череп изнутри. Антигона помотала головой, вытряхивая их, но мысли продолжали думаться без ее участия. Будто кто-то транслировал их в мозг, с характерным стрекотанием прокручивая ручку допотопного кинопроектора.

Внизу хлопнула дверь – пол мансарды качнулся, словно палуба попавшего в шторм корабля. Отец ушел на работу, значит, можно больше не прятаться.

Зря Антигона пыталась поведать ему истину. Отец ничегошеньки не понял. Может, найди она томик трагедий, когда-то подброшенный в отцовский портфель змеей, то звучала бы убедительней, но без вещественных доказательств… Ничего не вышло. Отец смотрел на нее, как на умалишенную.

После того разговора он исчез на несколько часов и вернулся под вечер, собранный и хмурый. Сказал, что в субботу они «кое-куда съездят». Суббота уже завтра – от этой мысли бросило в дрожь. Больше года Антигона не выбиралась дальше магазина, а последний месяц даже выйти за порог стало немыслимо: мир за пределами дома был слишком шумный, яркий и быстрый, и она могла воспринимать его только сквозь защитный фильтр оконного стекла.

С усилием ворочая затекшими конечностями, Антигона поднялась с постели. Тело казалось закованным в железные доспехи. И болело – не физически, но… Просто болело. Боль эта была так велика, что убила бы все живое на земле, но не могла вырваться за пределы крошечной точки в пояснице, где застрял ключ, управляющий движениями куклы на сцене.

Ключ заставил Антигону повернуть голову. Осмотреть себя: на бедрах и руках красовались свежие, слегка поджившие полосы. Как наносила эти порезы, она не помнила.

Наверное, змея окрепла настолько, что смогла сама прокусить кожу.

Эта догадка странным образом успокаивала. Теперь списание платы будет осуществляться автоматически.

Рядом на кровати лежал ноутбук со скорбно склоненной крышкой. Антигона погладила тачпад, и на экране показалась старенькая запись из ее блога. В глубине кукольной души она скучала по Тоне – по ее жизни-сну, по ее безнадежно глупой и бесконечно мудрой юности. Все связи с жизнью «до» – до истины, до Антигоны – были порваны. Кроме одной.

Тоня завела блог в девятом классе. Делилась размышлениями о жизни и робкими стишками. Пыталась придать осмысленную форму пугающим процессам, что происходили у нее внутри. «Броуновское движение чувств», – так она называла это в своих записях.

Обнажать душу перед чужими людьми было страшно и приятно до легкой щекотки. Как и играть в рулетку: найдут ли родители блог? как отреагируют на прочитанное? Но родители ничего не искали, Илья тоже плевать хотел, что там сестра строчит за ноутбуком – «мелкая» наскучила старшему брату, едва ему исполнилось лет тринадцать. У блога было пару десятков читателей, да и те в последнее время не заглядывали.

С молчаливого согласия своего прежнего «Я» Антигона переняла обязанность вести электронную летопись их жизни, но летописец из нее вышел никудышный: мысли выпрыгивали из головы, не желая ровненьким рядком моститься в текст. Зато ей нравилось листать старые записи. Правда, иногда, измучившись болезненной ностальгией, Антигона принималась хаотично удалять посты, а потом рыдала, жалея, что потеряла часть себя. Порывалась даже снести весь блог, но замирала, наведя курсор на роковое «Удалить», и уплывала по волнам памяти, засыпая в обнимку с ноутбуком. Покончить с блогом навсегда Антигона так и не решилась. Примеряя старую кожу – сухую, тонкую, израненную, она вспоминала себя целой и полной слов. Новых-то внутри почти не рождалось, да и те, что приходили, были недоношенные и слабые.

Вдруг что-то подкатило к горлу рвотным позывом, скрутило внутренности. Больное, страшное. Но сильное.

Напиши меня. Вырви меня из себя.

Пальцы забегали по клавиатуре:

«снова бессонница

смахнет песок с лица

а мои легкие

слабокрохкие

жаждут как воздуха глотнуть лавы

извергшейся из Везувия

пытаясь выкашлять гной кровавый

кажется я обезумела

и пишу недостихами

прощайте

Бог с вами»

Антигона нажала «Опубликовать». Не перечитывая. Ее накрыла легкость с привкусом желчи, как после настоящей рвоты.

Выключив ноутбук и сменив пижаму на очередную гигантскую футболку на голое тело (кажется, это была Илюшина, с какого-то музыкального фестиваля), Антигона потопала вниз. Чуткие половицы реагировали скрипом на каждый шаг. В детстве она боялась бабушкиного дома. Большой и незнакомый, ветхий и потрепанный, он представлялся ей умирающим зверем – ослабевшим, но все еще опасным. Так и норовил подсунуть девочке под ноги то тумбочку с острым углом, то внезапную табуретку. Перед глазами всплыла картинка: маленькая Тоня ковыряется пальцами в грязных ворсинках ковра в гостиной, а бабушка Даша – такая же полумертвая, как ее дом, – лежит на диване, обложенная вышитыми подушками. От свалявшейся шерсти ковра пахло гнилью. От бабушки – густо и травянисто, как от чашки чая, но тоже с гнильцой. Тоня предчувствовала, что бабушка скоро умрет. Где-то в ней зияла рана, сквозь которую утекала жизнь. Может быть, бабушка умирала, потому что умирал дом? Может, наоборот, она отдала ему свои последние силы, чтобы дом, состоящий из одних прорех и трещин, протянул подольше? Дом пережил бабушку на много лет. И даже Антигону переживет, когда спектакль закончится, и ее уберут в коробку.

Ноги привели ее на кухню, и Антигона решила полюбопытствовать, что имеется из съестного. Склизкая овсянка, которую отец оставил в кастрюле на плите, аппетита не вызывала, поэтому выбор пал на буханку хлеба и банку вишневого варенья. Сделав бутерброд, она уселась на табуретку, только собиралась откусить, как уловила движение слева: кто-то наблюдал за ней из дверного проема. Не отец – он еще не мог вернуться, да и силуэт был изящнее. И не змея – та, в конце концов, рептилия, а это человек.