Паноптикум

Они шли по улице Ленина, повторяя путь, который проделывали, когда Яков нес ее портфель со школы – страшно подумать, больше сорока лет назад.

– Ты же в Город вроде переехала… Какими судьбами? – спросил Яков Ильич, полный ему самому непонятной надежды.

– Да, там живу, с семьей Игорька, средненького моего. В отличие от тебя, по деревенской романтике не соскучилась. Только к сестре иногда заезжаю. Сюда, сюда… – Она указала, куда сворачивать. – Помнишь Лизку-то?

– Конечно. Иногда вижу ее в центре.

– Вот, зашла в магазин, детям ее сладенького купила, они мне как внуки, потому что Пашка, старший, в Германию уехал, я его детей только малышами видела, а Мариша только на третьем месяце, первенца ждет. А вот Игорек до сих пор детьми не обзавелся, они с женой очень современные, продвинутые. Карьеру строят и решили, что к детям пока не готовы. За тридцать мужику, представляешь? А у твоих как дела? Старшенький учится?

– Да. Четвертый курс. Физфак.

– А младшая? Сколько ей уже? Шестнадцать?

– Почти восемнадцать, – отрешенно, как-то стеклянно отозвался Яков Ильич.

– Взрослая барышня. Красавицей выросла, небось. От женихов отбоя нет?

– Ага.

– Поступила уже? На кого?

Зинаида все сыпала и сыпала дурацкими вопросами, не замечая произошедшей в нем перемены.

– Нет, – отрезал Яков Ильич, – не поступила. Даже школу не окончила. – Ему вдруг захотелось открыться Зинаиде – может, в дань их юношеской любви, а может, просто устал носить тяжесть на душе. И он горячо зашептал: – С ней что-то страшное творится, Зина, и с каждым днем все хуже. Из дому не выходит… Говорит такое… Я с трудом ее понимаю. С тех пор, как жена умерла, дочку словно подменили. Я устал, ты не представляешь, как я устал каждый день уходить на работу и бояться, что, пока меня нет дома… – Яков Ильич беспомощно умолк. Где-то завыла собака, и в тишине ее протяжный лай прозвучал стократ страшнее.

– Господи… – Зинаида приложила руки к груди. – Вы были у врачей?

– Врачей? Что те врачи – шарлатаны! Ни один врач не хочет, чтобы пациент выздоровел. Врач хочет, чтобы пациент не доставлял хлопот и поменьше к нему приходил. А раз пришел, пусть дает на лапу и кормит фармацевтические компании.

– Да-да, – вторила Зинаида, – они всегда советуют самые дорогие лекарства, хотя большинство болезней вообще можно народными средствами вылечить. А может, ей к этому… как его… психоаналитику, а? Не лечиться, просто поговорить, знаешь, как в Америке…

– Америка! – Яков Ильич расхохотался чужим, надтреснутым голосом. – Америка! Нас так долго учили любить твои запретные плоды3… Ты ведь тоже смотрела Голливудские фильмы, где показывают психоаналитиков: у них белозубые улыбки и красивые кабинеты, янки платят им огромные деньги, чтобы излить душу на мягкой кушетке и получить рецепт на волшебную таблеточку, от которой повысится уровень гормона счастья в крови. Только у нас таких нет. Я вижу, что ей плохо, но не могу Тоню… им… отдать. Чтобы они сделали с ней то же самое, что со мной? – взревел он и тут же затих. Заметил, что порвал пальцами одну из ручек пакета. Пришлось скрутить их в узел, чтобы окончательно не разодрать в клочья.

– Как я не подумала, Яша, – тон Зины стал нежным, почти материнским. – Сколько ты там провел? Я ходила к твоей матери после того, как тебя арестовали, помогала по хозяйству, но и она со счета сбилась. Сколько?

– Почти четыре года.

Черный блокнот, пыльный и безголосый, выплыл из глубин памяти и встал перед глазами.

Если бы ты знала, Зина, если бы только знала, что я пережил, но ни ты, ни даже Света и дети – никто не знал, та, что знала, давно лежит в земле, а прошлое похоронено навеки, застывшее в словах, которые никто не прочтет…

– Мне так жаль, Яшенька…

– Что мне твоя жалость! Ты ходила к моей матери, говоришь. Так часто ходила, что она мне даже не рассказывала об этом. А где ты была, Зина, когда я вернулся? Я сам? Почему не пришла ко мне? Стыдилась, что с психом знакомство водишь? С тем, кто уезжал всеобщей гордостью, а вернулся деревенским дурачком. Где ты была все это время?

– Меня муж не пускал. Старушке помочь пускал, а к тебе – нет. Знал, что я все еще люблю тебя.

Яков Ильич осекся.

– Любишь… Любила бы, нашла бы способ помочь. Могла бы выйти к людям. Ты ведь знала, матушка должна была тебе рассказать, за что́ я пострадал. Разве ты сказала им, чтобы не тыкали пальцами? Чтобы не шарахались, не науськивали детей? Эта свора верила, что я сумасшедший, но не знала, что я пострадал за то, чтобы вы, уроды, жили в лучшей стране. Разве ты сказала им хоть слово, а, Зиночка?

Она долго молчала. Так долго, что не верилось, что заговорит вновь.

– Что было, то прошло. Ты ведь тоже… Ты мне не писал и даже не здоровался. Вот я и выскочила за Гришку, чтобы тебя, идиота, проучить. Муж мой… сложный у него был характер, боялась я его, и руки его тяжелой боялась. Дура была, молодая, пугливая. Яша, прошу… – Зинаида подалась к нему, снова коснулась предплечья. – Не дай твоему прошлому погубить дочку. Думаешь, с тех пор ничего не изменилось? Ты ведь должен видеть разницу между… м-м, тем, что было с тобой, и лечением реальных… бо…

– Не смей! – закричал Яков Ильич. – Не смей! Тоня здорова, здорова! Просто у нее… проблемы.

В ухе, диссонируя с только что произнесенными словами, снова зажужжало:

«Бредит-бредит-бредит…»

Зинаида в страхе отпрянула и мелко закивала, соглашаясь со всем, что бы Яков Ильич ни сказал. Продолжал он уже размеренным тоном, каким обычно втолковывал школьникам новую тему:

– Для системы нет разницы. Если ты оказался в ее лапах, неважно, как ты туда попал и кем был до этого. Ни черта не изменилось в этой стране, только знамена висят другие. – Он махнул в сторону виднеющегося вдали здания поселковой администрации, над которым трепался на ветру выцветший государственный флаг. – Куда делись серп и молот? Вот же они, повсюду, даже название этой дыры… – Его смех уже напоминал плач. Он утер лицо рукавом и сказал ровно и твердо: – Это все от того, что мы с Богом связь потеряли. Дети мои совсем не верят. А без веры… без веры в голове ветер свищет. Илюша вот жизнь разгульную ведет: пьянки, девочки, дурь. Но Тоню я спасу. Спасу обязательно.

Зинаида закусила губу, что-то обдумывая.

– Послушай, Яша, если ты против врачей… Я слышала кое о чем. Километрах в пятидесяти отсюда есть монастырь. Его настоятель, отец Серафим, – удивительный человек, мне девчонки из Города рассказывали. Исцеляет болезни, утешает скорбящих. Свози туда дочь, может, поможет чем. Я тебе номер дам, позвонишь и запишешься на прием – к нему всегда народ ломится.

– Сейчас запишу… – Яков Ильич достал из кармана свою старенькую кнопочную «нокию».

Зинаида поцокала языком:

– Купил бы себе смартфон, Яша. Мне Игорек подарил – такая цаца! Что ты, как пещерный человек?

Щурясь на тусклый экран, она принялась диктовать Якову Ильичу номер. Тот старательно набирал его, переспрашивая каждую циферку. Когда новый контакт с названием «Отец Серафим» был сохранен в памяти телефона, в голове мелькнула забавная мыслишка: «Вот они какие, новые технологии. Бог доступен по горячей линии».

Дальше они шли в молчании.

– Что ж, до встречи, Яша… – Зинаида схватилась за ручку калитки.

– До встречи, Зина. – Отдавая ей пакет, он задержал ее руку в своей на секунду дольше, чем следовало.

Она заглянула ему в глаза, собираясь что-то сказать, но не решилась и исчезла – легкокрылая и прекрасная, как любая потерянная мечта. Яков Ильич знал, что «до встречи» – лишь вежливая формула. Он не будет искать встречи с ней, ведь теперь у него есть кое-что получше.

Надежда на чудо в цифровом эквиваленте, дремлющая в кармане пальто.

Глава 5

Новое утро расстелило над Антигоной свой полог – пыльный и тяжелый, как театральный занавес. Его хотелось отдернуть и выйти за пределы – в далекое, почти недостижимое «после». Что за «после», Антигона не знала. Может, после смерти? Чушь. Смерти не существует. Куклы не умирают, ведь никогда не знали жизни. Когда завод механического ключа кончается, они отправляются в коробку – смотреть сны о том, как хорошо быть живым, и ждать следующего раза, когда с ними захотят поиграть.

3

Строки из песни советской и российской рок-группы Nautilus Pompilius «Последнее письмо» (1985).