Паноптикум

Вот в такой узор сплеталась в сознании юного Якова семейная история, оживающая в материнских рассказах. Образ отца Ильи окутывал сказочный ореол, делающий его не реальным человеком, а былинным героем; он был так же далек и прекрасен, как смотрящие с икон святые, пусть Дарья Павловна и пыталась создать видимость его присутствия в жизни сына, наставляя: «Слушайся меня, Яшенька. Батюшка на тебя с небес смотрит и грустит, если ты плохо себя ведешь». Только любому видно было, что нет в доме мужчины: чихали скрипучие половицы, выли старые трубы, стены шелушились штукатуркой. Но Дарья Павловна не пожелала больше выходить замуж и растила сына одна.

А сын и рос – с клеймом «поповского сынка» на спине, которое в разгар хрущевской антирелигиозной кампании не прибавляло ему авторитета в глазах сверстников, более прогрессивных, чем их по-деревенски набожные родители. А он-то, он… И крестик не носил, и образцовым пионером был, и так же громко, как все, речевки декламировал. Но все помнили, чей сын Яков Благой.

Читая в газетах истории о комсомольцах, отринувших допотопную религию, Яша ловил себя на мысли: что, если сделать так же – громко, прилюдно? Позже он возненавидел себя за те малодушные юношеские порывы. Пожалуй, его бунт против советской действительности был больше формой самобичевания, нежели борьбой за справедливость. Яков неосознанно подталкивал себя к тому, чтобы повторить путь отца – пострадать за веру, раз не в Господа, так в свободу. Но ему судьба уготовила иную дорогу.

Память об отце всегда маячила перед Яковом Ильичом, воплощенная в имени его собственного сына. Он не одобрял идею называть детей в честь умерших родственников, но матери отказать не смог. «Назови ребенка Илюшей, Яшенька, – попросила Дарья Павловна, когда сын привез беременную жену знакомиться. Она уже тогда была плоха и лежала на диване в гостиной, истончившаяся и бледная, как оплывшая свеча. – Батюшка Илья меня просил. Он ко мне приходит иногда, садится рядом, разговаривает. Переживает он за нас, на земле без него оставшихся. Назови так сына, прошу. Он тогда обещал за внучком приглядывать».

Помнил еще: едва Света отлучилась в уборную, матушка подозвала его поближе и прошептала, обдав душистым травяным запахом, – не верила никогда в лекарства, только народные средства признавала:

– Ты рассказал ей, Яша? Рассказал своей жене, что с тобой случилось? Что ты весь переломанный, как стебель под косой? Готова она с тобой таким жить?

– Если бы… – покачал головой сын. – Думаете, матушка, она бы меня такого приняла, если бы сказал…

– Ну и дурак ты, сыночка.

Верно, что дурак. Не дал детям с бабушкой толком пообщаться. Не любил возвращаться домой, где все соседи знали – пусть лишь сплетни, слухи, в которых мало правды, – о том, что он пережил.

Когда Дарья Павловна умерла – просто угасла, тихо и мирно, как гаснут свечи, Тоне было четыре, а Илюше – шесть. С тех пор Благие являли собой модель нуклеарной семьи, оплот индустриального общества. Со Светиной стороны бабушек-дедушек тоже не осталось – она была младшей дочерью в многодетной семье, родителей похоронила еще до знакомства с Яковом. Ее братьев и сестер жизнь разбросала по большой стране, которая когда-то была одна, а потом развалилась на кучу осколков, и они дрейфовали каждый на своей льдине, обмениваясь редкими визитами и звонками.

Яков Ильич переступил с ноги на ногу, чтобы согреться. Дыхание серебрилось в воздухе облачком пара, как конденсационный след от самолета. Воспоминания принесли с собой чувство вины – неискупленной и неискупимой вины за то, что с молодости стеснялся матери: ее наивной, приправленной суевериями веры, ее деревенского говорка, ее безграмотности в вопросах государственных. Но все же верилось: матушка слышит его и любит. Любит даже сквозь смерть – своего выстраданного, оплаканного, непутевого и совсем уже старого сына.

– Здравствуйте, матушка. – Даже сейчас он не мог избавиться от привычки обращаться к матери на «Вы». Октябрьская революция пыталась уничтожить это старомодное обращение, но в их семье его бережно хранили. Но своих детей Яков Ильич уже не стал учить «выкать» – настало другое время. – Я пропустил Дмитриеву субботу2, но, надеюсь, вы не обижаетесь. Главное, я пришел. Важно ведь, чтобы вера была в сердце, а не соблюдение обрядов, да? Я хочу спросить совета. Что мне делать с моей дочерью, вашей внучкой? Я… Боже, какая чушь! – Яков Ильич умолк и отступил на несколько шагов. Размокшая грязь плюхнула под подошвой, заляпав низ брюк. – Какой я глупец! – продолжал он уже мысленно. – Говорю то с иконами, то с могилами, а Тоня там одна. Глупец, полоумный старик… Пойду лучше. – Яков Ильич развернулся на каблуках, но вдруг склонился к надгробию, прижавшись к холодному базальту щекой, и прошептал: – Простите, матушка.

С кладбища Яков Ильич почти бежал – сам не знал, от чего или к чему. Желтушный свет, заливающий улицу Ленина, обрисовывал мир гротескными штрихами, будто набросанными неверной рукой больного в лихорадке. Люди и звуки обтекали Якова Ильича, не касаясь его. Кажется, с ним поздоровалась парочка школьников, но он не отреагировал. И вдруг сквозь пелену прорвался голос – полузабытый, но родной, пробуждающий к жизни дряблые, почти утратившие чувствительность сердечные струны.

– Яша! Яша, это ты?

Яков Ильич обернулся. К нему обращалась дама, что называется, приятной полноты, в клетчатом твидовом пальто и черной шляпке, из-под которой выглядывали каштановые волосы, отливающие искусственным глянцем. В затянутых перчатками ладонях дама сжимала пакет с продуктами, и улыбка озаряла ее моложавое лицо: радовалась, поди, хитрюга, что спрятала руки – единственное, что могло выдать ее истинный возраст. Но Яков Ильич знал, сколько ей лет: на год меньше, чем ему, и даже помнил, как масляно и сладко пахнет сирень в тот весенний месяц, когда она родилась.

– Здравствуй, Зинаида. Рад тебя видеть.

– Какая я тебе Зинаида, Яша, – хмыкнула она, кокетливо поправляя упавшую на глаза челку, – скажи еще, Зинаида Ивановна. Я свободная девушка в самом расцвете.

Реальность словно подернулась рябью, и сквозь слой антивозрастного крема, краску для волос и театральное жеманство в ней проступила та, прежняя Зина – смешливая девчонка, с которой Яша ходил под ручку весь десятый класс. Да и в нем проснулся серьезный очкастый юноша, который, рисуясь, осыпал подругу потоком исторических фактов, пока они прогуливались по утопающему в густой тени поселку – тогда и намека не было на уличную иллюминацию. А потом… Зине оставался последний школьный год, а Яша поступил в университет в Городе, и юношеская страсть постепенно остыла. Появились другие девицы – начитанные, эмансипированные, городские. Приезжая домой на каникулы, Яша старался не пересекаться с Зиной, а позже узнал, что она выскочила замуж за местного мужичка. Что до него, то городским девицам быстро надоел голодранец, и осталось только посвятить себя науке.

В последний раз Яков Ильич видел Зинаиду на похоронах матери: не забыла, видать, как Дарья Павловна угощала ее оладьями, когда «Зиночка-доченька» заходила к «умнику-Яшеньке», чтобы он помог ей с уроками. И ничего уже не дрогнуло в груди, не зажглось, не всколыхнулось, но сейчас… Сейчас в Якове Ильиче так остро болели одиночество и беспомощность, что сердце потянулось навстречу старой знакомой.

– Свободная? – оторопело повторил он.

– Да, Яша, и не скажу, что я от этого счастлива. Мой муж умер. Пять лет назад.

– Прости, не знал…

– Твоя жена, слышала, тоже. Соболезную. Оба мы теперь вдовцы… – Зинаида тронула его за локоть свободной рукой. Яков Ильич вздрогнул. Как давно женщина не касалась его с такой теплотой, он успел уже позабыть это чувство щекотки и трепета, что рождается в животе от заботливого прикосновения.

– Ты идешь куда-то, Зина? Я провожу. И пакет давай, помогу нести.

– Ох, спасибо. – Она передала Якову Ильичу свою совсем не тяжкую ношу, позволяя проявить галантность.

2

Дмитриева суббота – день поминовения усопших в православной церкви, который отмечают в субботу перед днем памяти великомученика Димитрия Солунского, приходящимся на 8 ноября.