Кровавый снег декабря

— Да и с Николаем Павловичем не всё понятно. Кто его убил — солдаты ли, обыватели-бунтовщики, никто сейчас не знает.

— Эх, вы, карбонарии-угольщики, — презрительно сказал генерал, — выпустили джинна из бутылки. Как же теперь его обратно загонять будете?

Кюхельбекер только развёл руками:

— Не знаю. Но вы сейчас говорили о войне. Как я полагаю, с Персией? Но мы с ними в мире с 1813 года. Гюлистанский трактат размежевал границы между Россией и Ираном. Я же всё-таки вместе с Грибоедовым в Министерстве иностранных дел служил. Помню по докладам, что иранский шах войны с Россией не хотел.

— Тогда-то, может, и не хотел. Может быть, и сейчас не хочет. Но мне доподлинно известно, что наследник шаха и главнокомандующий персидской армией Аббас-Мирза желает войны. Наследник молод. Сейчас он является наместником в южной, иранской части Азербайджана. Но он хотел бы заполучить себе Эривань и Гулистан. Аббас-Мирза уже присылал ко мне беклербека Тавризы Фейтх-Алихана вместе с инженерами — якобы для размежевания пограничных территорий. Беседой своих вельмож со мной наместник остался недоволен. Шах не будет против того, чтобы началась война. Аббаса-Мирзу поддерживает духовенство. Мирза-Мехты, муштенда его наместничества, обещал привести пятнадцать тысяч мулл для войны с неверными, то есть с нами. Покамест аппетиты Ирана распространяются только на Азербайджан. При наместнике обретается ещё беглый грузинский царевич Александр Ираклиевич, который мечтает отменить Георгиевский трактат о присоединении Грузии к России. Говорят, он до сих пор зол на своего отца — Ираклия II, который и заключил сей трактат. У царевича достаточно сторонников в Грузии. А если он получит ещё и армию... Словом, война с Ираном неизбежна. Я ещё летом писал депешу государю императору, просил к весне сего года прислать в подкрепление дивизию пехоты и несколько казачьих полков. Мне обещали. Теперь, как я понимаю, подкрепления не пришлют... Пока ещё не всем известно о событиях на Сенатской площади, но война готовится. А когда узнают? Узнают скоро, уж Англия-то об этом позаботится. Но есть ещё и Оттоманская империя. Пока она и Иран спорят между собой, воюют в приграничье. А далее? В этом случае под угрозой окажется Армения. Людей — мало. Продовольствие из России также присылаться не будет. Покупать его на Кубани и на Ставрополье не на что. Но самое главное — у нас нет оружия и боеприпасов. Так что, братец мой, Вильгельм Карлович, мой корпус окажется против армий двух государств. И это не считая горцев и всех тех, кто недоволен Россией в Закавказье. Как вам, следует ли мне уходить отсюда?

— А что вы собираетесь делать? — прошептал поражённый Кюхельбекер. — Вы все погибнете здесь. Не лучше ли увести войска?

— Увести, — горько улыбнулся Ермолов, ставший выглядеть ещё старше. — Уйти в Россию, оставив Кавказ, Грузию и всё остальное? Оставив христиан на поругание? Оставив тех из мусульман, которых мы обещали защищать? Нет, голубчик. Уж лучше умереть здесь. Чтобы не видеть того, что будет дальше. Потому что ежели мы сейчас уйдём, то потеряем не только Кавказ и Грузию, а начнём терять и саму Россию. Кавказ — это горловина между мусульманами и христианами. Кубанские казаки без России долго не продержатся. А потом? Крым, который воевали сто лет. Потеряем Азовское, Каспийское и Чёрное моря. Да и, думается мне, это ещё не всё.

— Так точно, — был вынужден признать Вильгельм Карлович. — В Польше неспокойно.

— Вот-вот, господа якобинцы. Из-за вашей революции от матушки-России скоро останутся, как от того козлика, — рожки да ножки. Так что возвращайтесь в Петербург. Провожатых я вам дам. Бумаги выправят, чтобы, не дай бог, ежели с царскими войсками встретитесь, не повесили на первом суку. А всем этим «временщикам» скажете: Ермолов, мол, отказался. Не будет он ни на чьей стороне, потому что иначе не за что вам и воевать друг с другом будет.

— А всё же, Алексей Петрович. Что вы собираетесь делать?

— Что-нибудь да буду. На месте сидеть, ждать, пока Аббас-Мирза придёт да будет русских за Кавказ выгонять — это уж точно не буду. А там — уж как Бог даст!

Часть вторая

ПЛАМЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

КРЕПОСТЬ ПЕТРА И ПАВЛА

По меркам Великой французской революции судить, так в казематах Петропавловской крепости народа сидело немного. В Консьержке в славные дни держали по сто-двести человек в камерах, предназначенных на десятерых. Правда, помещения регулярно освобождались. У нас, слава богу, до этого не дошло. Пока не дошло...

Трибунал, созданный членом Временного правительства подполковником Батеньковым, трудился на совесть. Правда, никого не вешали и не гильотинировали, а лишь арестовывали. В первую очередь задержали тех, кто смалодушничал во время Декабрьской революции: капитана Якубовича и полковника Булатова. На Якубовича был зол председатель правительства — полковник Генерального штаба Трубецкой. Из-за «карбонария» едва не сорвался весь чётко проработанный план восстания. Да и потом, капитана видели то рядом с каре, то среди свиты Николая.

«Кавказец» заключение воспринял болезненно. Его деятельная и кипучая натура не желала мириться с пребыванием в четырёх стенах. Якубович нервничал, оскорблял тюремщиков по-русски и по-французски. Охрана, на языке родных осин ещё и не то слыхала, а по-французски всё равно не понимала. Заскучав, Александр Иванович стал исполнять романсы, в чём (несмотря на полное отсутствие слуха) преуспел. Особой популярностью пользовались грустные «кавказские» и жалостливые каторжные. Благодаря вокальным опытам капитану удалось подружиться с охранниками, которым тоже было скучно. Так как деньги ему были оставлены (не при старом режиме!), то новые друзья поставляли и водку. Напившись, Якубович кричал, что всё равно убил бы царя, но только какая-то скотина опередила! Когда деньги кончились, поили в долг, а потом перестали. В январе вместо штатных тюремщиков в коридорах и караулках появились солдаты лейб-гренадерского полка. Гвардейские офицеры, недавно боготворившие Якубовича, держались холодно и в разговоры не вступали. В результате Александр Иванович впал в чёрную меланхолию и беспокойства никому не доставлял. На допросах, правда, держался уверенно, даже нагло, уверяя, что всегда был более революционен, нежели все революционеры вместе взятые. А то, что он не вывел на площадь флотский экипаж, — роковое стечение обстоятельств... В конце концов от Якубовича отстали, но из камеры не выпустили.

С Александром Булатовым дела обстояли сложнее. Полковник и командир армейского егерского полка, бывший офицер лейб-гренадер, прошедший с ними все дороги войны с Наполеоном, которому ветераны украдкой целовали руки, был не просто подавлен, а смят, как старая тряпка. Во время допроса лепетал что-то о маленьких дочерях. В камере его дважды вынимали из петли. Потом возжелал разбить голову о стену. Когда надзиратели его в очередной раз спасли, то Батеньков под нажимом Трубецкого решил, что для новой России Александр Михайлович Булатов опасности не представляет. Забегая вперёд, скажу, что с этим суждением правители несколько поспешили. Булатов, повидав жену и дочерей, отправился к своим егерям. А так как от должности командира его никто не отстранял, он поднял свой полк и отвёл в Москву, несказанно порадовав императора Михаила. Правда, по просьбе самого Александра Михайловича, император, простивший незадачливого заговорщика, принял его отставку от должности командира полка, но оставил при Главном штабе. Боевые качества Булатова были хорошо известны. А хорошими командирами, как известно, разбрасываться — грех.

В конце декабря 1825 года в Петропавловскую крепость стали свозить более именитых арестантов. Первыми туда попали две вдовствующие императрицы (не хватало третьей, что находилась с телом мужа в Таганроге, но место ей уже приготовили), супруга самозваного императора Михаила, малолетние (и не очень) дети дома Романовых и всё Вюртембергское семейство. Всех удивил Жуковский. Поэт добровольно явился в крепость, заявив, что он, будучи учителем великих княгинь и человеком, которого прочили в наставники цесаревича Александра Николаевича, не может бросить своих подопечных. Поступок хотя и глупый, но благородный. Комендант не стал спорить с поэтом, а просто приказал поселить его в крепости. Естественно, не в каземате, а в помещении для офицеров. Василию Андреевичу было разрешено посещать учеников один раз в день и заниматься с ними изящной словесностью.