Кровавый снег декабря

Солдаты, не исключая «Ляксаныча», тоскливо посмотрели на своего офицера. А «пану капитану» чуть подурнело. «Что же это такое получается? — подумал он. — Я сам и виноват!» А деваться-то действительно некуда. Сам же вчера и сказал: «Допить остатки!» Но кто бы мог подумать, что оставалось так много?!

Но признавать нелепость нельзя. И капитан, сдерживая смех, строго спросил:

— Молодцы, казаки. Хвалю. Умеете приказы выполнять. Но уж если пьёте, то почему часовых не выставлено? Почему без оружия?

— Та выставлены ж оне былы, — злобно прорычал атаман, вытаскивая из-за строя беднягу-часового. — Тильки вин, сволочь малотверёзвая, приняв на хрудь и заснул.

Судя по внешнему виду, досталось «малотверёзвому» изрядно. Кажется, зубов уже точно нет.

— Ладно, хлопцы. С оружием — разберёмся, — немного успокоил капитан свой личный состав. — А для начала научимся строиться, как положено. И, как положено, ходить...

«Как положено» — это легче сказать, чем сделать! С рекрутов, бывало, сто потов сойдёт, пока они «право» и «лево» запомнят. А ещё двести ручьёв — пока научатся строем ходить, чтобы были положенные сто двадцать шагов в минуту.

Капитан вовсе не собирался делать из «Козаков» строевое подразделение. Какие там шаги под флейту и барабан! Да и музыкальных инструментов не наблюдалось. Заставляя людей ходить строем, Павел Николаевич хотел, чтобы «войско» хотя бы чуть-чуть имело представление о дисциплине. Правда, ходить строем с непривычки — очень трудно. А если добавить ко всему этому сугробы да состояние изрядного похмелья, то... Однако «козаки» справились. И с похмельем справились, и с шагистикой. Конечно, в ногу ходить они так и не научились, но... Теперь, по крайней мере, колонна не будет растягиваться во время марша. А строевую песню учили все вместе...

Господин капитан держал перед глазами памятную книжку, в которой были записаны слова. В похмелье есть один несомненный плюс — человек нацеливается на выполнение какой-то задачи. А чем больше желание «подлечиться», тем сильнее и желание с задачей справиться.

При этом капитан не сомневался, что горилку казаки вчера выпили не всю...

Оружие, к вящему удовольствию ополченцев, было найдено в ближайшем сугробе.

Через несколько дней генерал-майор Волконский решил покинуть гостеприимный Могилёв и идти дальше, к столице.

За это время численность восставших увеличилась до десяти тысяч штыков и пяти тысяч сабель. И чтобы оценить численность войск, уход из города был превращён в настоящий парад. Ополченцы, шедшие вразвалочку, но почти правильным строем, ошарашили «строевой», в которой строки Пушкина переплелись с малоросской песней. Запевала (тот самый кулачный боец) пропевал:

А дальше, вместо припева, казаки грянули; «Ох, летела горлица, да коло хаты!»

Потрясённый Волконский только и спросил у Еланина:

— Капитан, а почему «Птичка божия»?

— Ну, Ваше превосходительство, не брать же мне было «Старый муж, грозный муж».

Генерал, жена которого — Мария Николаевна, урождённая Раевская, — была моложе на семнадцать лет, только поморщился.

— Ну, Сергей Григорьевич, — успокоил князя подполковник Муравьёв-Апостол, — не всё нам Давыдова петь. Пусть и Пушкин будет. Кстати, а «ахтырцы» отчего-то сегодня молча проехали. К чему бы это?

— Муравьёв, когда узнал, что его кумир теперь у Рыжего Мишки кавалерией командует, запретил своим гусарам даже имя Дениса Васильевича вслух произносить. А новой песни ещё не разучили, — пояснил Волконский. — Ну да ладно, пока до Петербурга дойдём — что-нибудь да выучат.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

БРАТЬЯ ПО «ЦАРСТВЕННОЙ» КРОВИ

Хотя и говорят, что день начал понемногу прибывать, но этого ещё никто не заметил. Москвичи как ложились спать с наступлением сумерек, так и ложатся. И сегодня, и сто, и пятьсот лет назад. Улицы, за исключением центральных и близких к губернаторскому дому, погружены в полутьму. Фонарщиков, коих в Петербурге пруд пруди, в старой (а теперь опять новой) столице и днём с огнём не сыщешь, а уж вечером-то... Всегда можно отсидеться где-нибудь в кабаке, а потом объяснить начальству, что зажигал, мол, фонарь, да, видно, кто-то затушил.

В последние два месяца, правда, древняя столица стала оживать. Всё больше и больше народа ехали из Петербурга в Москву. Только не путешествовали, как господин Радищев, а просто бежали... И поодиночке, и семьями. С любовницами и престарелыми тётеньками, мопсами и клавикордами. Хорошо было тем, кто имел дом в Москве. И тем у кого были московские родственники. Но где они, московские родственники и дома, пережившие пожар 1812 года?

Все гостиницы и постоялые дворы были переполнены петербуржскими чиновниками, не пожелавшими служить Временному правительству, офицерами, отказавшимися присягать непонятно кому, купцами. Господа московские обыватели сумели изрядно подзаработать, сдавая в наем собственные комнаты и даже углы. Так, в доме ткача Шерстобитова, в котором и раньше-то было негде повернуться, проживали два прапорщика, один подпоручик и миловидная женщина, приходившаяся кому-то из офицеров то ли сестрой, то ли любовницей. А на задворках, в баньке, которую оный ткач строил вместе с соседями, поселилась семья ювелира из восьми человек.

Москва прибавлялась не только благородными господами. Сюда притекло немало простого, ремесленного люда. Уж этим-то чего не заладилось с «народным правительством»? Были и такие, что прагматично хотели заработать. Там, где много людей, там много заказов. Логично. А остальные? Из-за многолюдства в Москву потянулся и другой народец. Стали прибывать шулера (ну, надо же господам досуг скоротать!), проститутки и совсем откровенные разбойники: мокрушники, медвежатники, гоп-стопники, бакланы и прочая шваль. И все заботы свалились на голову генерал-губернатора Голицына. Мало в Москве, что ли, своих бандитов? А из-за того, что народ живёт где попало и как попало, то тут, то там стали вспыхивать огни пожаров. А где, спрашивается, брать помещения и провиант для армейских полков, прибывающих в Москву? Из всего случившегося Дмитрий Владимирович отметил только один положительный момент — напрочь пропали все бездомные собаки...

Было и ещё кое-что, радовавшее глаз рачительного губернатора. Несмотря на зиму Москва отстраивалась гораздо быстрей, нежели раньше. И уже почти перестали зиять заплаты на её теле — пепелища, что более десяти лет оставались от Великого пожара. То тут, то там появлялись двух- и трёхэтажные дома и небольшие домики. Недостатка в рабочих руках не было. Столичные плотники, которые раньше лютым боем дрались с пришлыми крестьянскими отходниками, мирно пили вместе со вчерашними конкурентами. Вот только цены на брёвна и доски выросли раза в два. И брёвна поступали свежесрубленные, а не просушенные. Но для тех, кто не имел своего угла, это казалось несущественным. Главное — пережить зиму!

За какой-то месяц город разросся почти на столько же, на сколько это было за десять лет губернаторства Голицына. С разбойными людишками, правда, пришлось повозиться. Вместо стариков-сторожей, вооружённых колотушками, и инвалидов, гораздых спать в караульных будках, на ночные улицы было брошено несколько отрядов улан и пехоты. Каждый отряд сопровождали не унтер-, а обер-офицеры, которым вменялось в обязанность задерживать всех подозрительных личностей. А после десяти часов вечера движение было вообще запрещено! Понятно, что исключение составляли лекари, направлявшиеся к пациентам, роженицы, которых родственники везли (или вели) к бабкам-повитухам. Ну, и ещё те, кто имел при себе бумагу, подписанную либо самим императором, либо генерал-губернатором Голицыным. Нарушителей тащили в ближайший участок и начинали выяснять — куда, зачем и почему, милостивый государь — или, смотря по виду, — морда каторжная, вы направлялись? Ну, а если у кого хватало смелости или дурости оказать сопротивление...