Страница 13 из 18
У Сергея Лабина на ногах высоченные охотничьи болотные сапоги. Он болото проходил чуть ли не напрямик, и дело у него шло лучше, чем у остальных. Он вскоре подкараулил одну кряковую утку и метким выстрелом уложил ее на месте.
У Николая Ершова же дело никак не клеилось. Утки, как на грех, летали вдали от него, да еще эти неугомонные пигалицы надоедливо, как бы дразня его за неудачу, кувыркались над самой его головой, гнусаво кричали. Не выдержав, он с досады пальнул в одну из них. Она безжизненно рухнула почти у самых его ног. Подняв ее, он стал с интересом рассматривать. На него укоризненно смотрели омертвелые бусинки глаз. Тело еще было тёплое, лапки судорожно трепетали, а голова с высоким загнутым хохолком безжизненно, вяло повисла.
К полдням на обед и отдых все охотники собрались к условленному месту, около края леса. Началась хвальба трофеями. Сергей Лабин вытащил из-за пояса двух уток, Смирнов, Додонов и Лобанов по одной, остальные пришли на привал ни с чем, а Николай Ершов с убитой им пигалицей. Усевшись на сухом пригорке, курящие перво-наперво закурили, некурящие принялись за еду, уставшие в погоне собаки расположились поодаль, блаженно скуля, позёвывали, растянувшись на жухлой прошлогодней траве.
Николай Ершов, завернув самокрутку, набил ее табаком-самосадом, и, грызя зубами кончик козьей ножки, выжидающе оглядывался по сторонам, ожидая, кто зажжёт спичку, чтоб прикурить. Хотя и у него самого в кармане погремливал неполный коробок спичек, но он с целью экономии частенько пользовался чужим огоньком.
– Вот мужики, признаться и вам сказать, я курить стал только из-за того, чтобы от меня пахло мужиком, а не бабой, как обычно пахнет от некурящего, – неосмотрительно и неуместно высказался Ершов в вопросе курения.
– Но ведь от хорошей бабы всегда лучше пахнет, чем от хреносвкого мужика, вот, к примеру, как ты! – безжалостно оконфузил его Смирнов Николай, имеющий отвращение к курению. Все охотники дружно и весело рассмеялись над оплошностью Ершова, поощряя яркое высказывание Смирнова.
– По-твоему выходит, что мы, вон, с Сергеем Лабиным хуже тебя! Ах, ты, куль с говном, кошель лапотный! Ты только хвалишься «я здоровый, я сильный!», а не тебя ли дядя Терентий сграбастал в охапку, да с моста в сугроб забросил, что ты тогда едва выкарабкался! Эх ты, олух царя небесного! – продолжая разносить и унижать Ершова, под общий смех продолжал свою меткую речь Смирнов.
– Ты, тёзк, сегодня меня оконфузил, как именинника, ты, чай, полегче, – с мольбой в голосе и сознавая свою оплошность, робко проговорил Ершов.
– Так ты сам напросился и сказал, что от некурящих бабой пахнет, – урезонивал его Смирнов.
– Так это я не про вас с Сергеем сказал, не в ваш адрес, а вообще, – оправдывался Ершов.
– Так и я сказал вообще, а к тебе это относится в частности! – бойко заключил Смирнов. Все присутствующие весело смеялись и дружно хохотали над мешковатым, туповатым и вяловатым в разговоре Николаем Ершовым.
– Ты, Кольк, что не ешь? Видишь, все закусывают, а ты только куришь и, расхваливая себя, разговорами занимаешься, – не оставляя без внимания Ершова, продолжал подковыривать его Смирнов.
– Мне некогда, да еще и время обеда не наступило, – заметил Ершов, а кстати, сколько же сейчас время? – Николай с этими словами, сидя, повернулся в сторону села, мгновенно взглянул на солнышко, от колючих лучей защекотало у него в носу, и он, троекратно чихнув, величая себя по имени и отчеству, проговорил:
– Будь здоров, Николай Сергеич!
– По-моему, сейчас одиннадцать часов. Слышите, из села звон – только что обедня отошла.
Все внимательно прислушались. С высоты слышалась разливистая песня жаворонка, а со стороны села доносился ликующий пасхальный колокольный трезвон.
– Чем гадать, у меня вот часы есть, – горделиво вынимая из кармана и хвалясь, торжественно проговорил увязавшийся за охотниками в этот день со своей шомполкой Алеша Крестьянинов, – вот стрелки показывают без пяти двенадцать! – провозгласив для всех точное время Алеша. – У меня часики – анкерный ход на цилиндрах! – расхваливая свои часы, доложил он мужикам.
– Как это так!? – недоуменно заметил Сергей Лабин, приподнявшись с бугорка сухой прошлогодней травы, где он растянулся было отдохнуть, вытянув усталые ноги и понимающий в часах. – Анкерный ход на цилиндрах не бывает! – резонно и обличающее заметил он Алеше.
– Тогда я заболтался и плохо разбираюсь в этой мерифмостике, – козырнув замысловатым словечком, добродушно признался Алеша при общем смехе присутствующих.
– У меня у самого есть часы не хуже твоих, марки «Павел Бюре»! – не без хвальбы проговорил Ершов, да только они у меня сейчас не ходют. Отдавал я их Василию Тимофеевичу в починку, а он не починил, а только еще колёсико от них потерял.
– Олешк, а где ты часы-то поддеколил, уж не списал ли у кого? – поинтересовался Николай Смирнов.
– А их мой дедушка в Нижнем Новгороде во время ярмарки прямо на дороге нашёл, а мне на мои именины подарил. Он сам-то не знал даже как ими пользоваться.
– Вот я баил, что еще обед не наступил, значит, правда! Я время лучше всяких часов по солнышку определяю, – хвалясь и вознося до небес свои способности, возвестил Ершов.
– Ну, так приступай к обеду, раз дождался двенадцать часов, – проговорил Смирнов, разбивая вареное яйцо об каблук сапога.
– Собственно говоря, я с собой ничего не захватил, – признался, наконец, Ершов, – утром я плотненько позавтракал, хотел пару яиц прихватить, да раздумал. Я считаю, вместо двух яиц лучше десяток картошин съесть. Хватился, сунулся в чулан, а там вареной картошки не оказалось, так и пришёл сюда с пустыми карманами, а, впрочем, приду с охоты, вчерашние ватрушки доедывать буду.
– А откуда у тебя ватрушкам-то быть, ведь ты корову-то еще в прошлом году продал?
– Чай, у нас коза! Да родные на праздник молока наносили – хоть обливайся. Я бы корову-то не продал, да она больно лягалась. Как-то прихворнула у меня Ефросинья и попросила меня корову подоить. Я взял дойницу и, выйдя во двор, стал к корове приноравливаться, намереваясь, конечно, подоить ее. Хочу присесть, а она меня к себе не подпускает, оборачивается, на меня головой крутит и намеревается меня на рога поддеть. Не допускает к себе, да и только. Ладно, я такой догадливый, докумекал, в чем дело-то. Сходил в избу, навьючил на себя бабью амуницию: сарафан на себя нафтулил, кофту напялил, а на голову платок повязал. И снова на двор и под корову. Присел на корточки, смотрю, моя бурёнушка успокоилась. Она подумала, что на сей раз с дойницей к ней подошёл не мужик, а баба. Корова принялась сено ухобачивать, с жадностью теребя его из яслей, а я принялся за дойку. Надоил с полдойницы и помлилось мне, что я одну титьку от вымя оторвал, и давай её рукой в молоке шарить. А корова в это время ногой мне в рожу ка-ак ляпнет. Ползуба у меня как ни бывало, и молоко все пролила. Я так на нее разозлился – схватил палку, чуть поменьше оглобли, и давай ее хрестить. И с того раза доить совсем по малу стала, а была ведёрница. Вот и пришлось ее продать. А о том, что я ползуба лишился, я больно-то не жалею, только с тех пор я при разговоре стал языком пришёпетывать и слова стал цедить сквозь зубы, зато с щербиной-то плевать лучше, – для демонстрации он, цвыркнув, плюнул в сторону. Слюна, блеснув на солнце, далеко отлетела по ветру.
– Слушай-ка, Николай Сергеич, а что говорят бабы, будто бы Татьяна Оглоблина, которой ты корову-то продал, обижается на то, что корова больно по малу дает. И она грешит на твою бабу, что она при продаже коровы в придачу традиционную кринку подала с заворожками вверх дном, а жерлом-то вниз, вот поэтому-то и молоко у коровы отнято, – ввязавшись в разговор, спросил Лобанов Яков.
– Что за глупости! – встревожившись, озабоченно сказал Николай, – чай, моя-то баба не колдунья какая. В нашей родня этого не было и не будет, – взволнованно оправдывался Николай, а сам продолжая свое повествование, стал рассказывать дальше.