Mille regrets (ЛП)

К величайшему несчастью Испании, старый кардинал Сиснерос, который должен был обучить Карла всем тонкостям местного управления, скончался за десять дней до его прибытия. Оставшееся вакантным после его смерти архиепископство толедское, самое богатое в Кастилии, в результате поспешных стараний Вильгельма де Круй досталось его племяннику, шестнадцатилетнему молокососу.

С этого времени семейства де Круй, Ланнуа, де Шьевр и прочие Плейны, заделавшись советчиками молодого принца, отец которого давно умер, а мать Хуана, объявленная безумной, зарастала плесенью в мрачном донжоне Тордесилла, стали обирать Испанию. Все эти здешние люди, явившиеся из нездешних мест, прожорливые как туча саранчи, слетались на добычу, завладевая бенефициями и постами повсюду, где проходил король, принимавший почести от нижнего народа.

Хуже того, Карл, уже успевший посетить и обескровить славные города, по смерти своего второго деда, Максимилиана Габсбургского, в 1519 году был избран императором, оставив с носом и при бороде двух других кандидатов – Франциска I и Генриха VIII. Однако возможность заручиться голосами архиепископов Майнца, Кёльна и Трира, короля Богемского, пфальцграфа Баварского, маркграфа Бранденбургского и герцога Саксонского – семи высочайших выборщиков, – обошлась новоиспеченному императору Карлу V в восемьсот пятьдесят тысяч золотых флоринов, ради этого взятых в долг у банкиров Фуггера и Гримальди.

Чтобы выплатить этот баснословный долг, фламандцы потребовали от Испании обложить города не менее баснословным налогом. А в это время двор его императорского величества, в сопровождении огромной свиты, отправился на коронацию в Ахен тратить деньги, которых у него не было. Это положило конец терпению, и города восстали против flamencos[39].

Поэтому, всего через два года после захватнической высадки в злополучной Вильявисьосе, Карл покинул Испанию вместе со своей фламандской саранчой, чье ненасытное корыстолюбие ввергло страну в пучину кровавого бунта comuneros[40].

Несмотря на такое множество политических промахов, совершенных в течение столь краткого времени, урок был усвоен плохо. Как бы ни старался Карл и что бы он ни предпринимал – сокращал число flamencos, выучил кастильский язык, взял в жены свою португальскую кузину, – тем не менее, корни не отпускали его, и сердце оставалось связанным родовыми обычаями и в том, и в другом краю.

Непрерывный поток художников из Брюгге, негоциантов из Гента и ремесленников из Антверпена по-прежнему стекался к его обедневшему двору, привыкшему к роскоши еще со времен великих предков, герцогов Бургундских. Поток этот захватил и Гомбера, приплывшего в 1526 году, чтобы петь на брачных торжествах императора и императрицы в Севилье.

Среди многочисленной саранчи Гомбер оказался безвредным кузнечиком, поскольку получил пребенду каноника соборов Турне и Бетюна в его родной Фландрии. Все попытки предоставить ему другие синекуры были встречены грозным ворчанием викариев Севильи и Гранады.

– Сукины дети, ничтожества и хамы, скаредные создания, бессовестные конторские крысы, лучше бы вы пошли на корм треске, чем являться к нам! Но этот Крекияр, Кракеньон этот…

– Крекийон, – бормочет Гомбер.

– Неважно, как его зовут! Но чтобы накатать донос, он должен был на чем-то поймать или в чем-то уличить тебя, если ты ему самому не сделал чего-нибудь скверного. Отвечай же, какого демона ты разбудил, потому как вы еще и колдуны, бесы блудливые, любители шабаша!

– Он застал меня, когда я нюхал простыни!

– Что? Ты издеваешься надо мной, куча сала? Не удивлюсь, если десять лет ты получил именно за это. Инквизиции не до шуток. Нюхал простыни? Скажешь тоже! Вот ты и запутался в этих простынях, негодный плут! Тебя приговаривают за безобразия с мальчишками, а ты заявляешь, что нюхал простыни? Тебе еще повезло, что ты занимался гнусностями в постели! При полном комфорте! А если бы это происходило в каком-нибудь палисаднике, ты бы признался в том, что нюхал траву?

– Однако я говорю правду. Я действительно нюхал простыни мальчиков из капеллы, вот и все. Этот Крекийон, который уже давно завидовал мне, застал меня за этим. И донес на меня.

Рассказ начинает забавлять Фигероа:

– И что же такого было в этих простынях, что ты вынюхивал, чтобы тебе досталась за это столь жалкая участь? Только не говори мне, что…

Гомбер застыдился и растерялся как молоденькая горничная:

– Ну да…

– Но замаранные простыни – какой отвратительный запах! Почему бы тебе тогда не пойти в отхожее место, чтобы удовлетворить свою страсть?

– Ах, вы не о том, монсеньор! Простыни не были запачканы испражнениями, на них были только следы поллюций некоторых подростков…

– Вероятно, это не так мерзко пахнет! И все-таки, что за странная мания – дышать уделанными простынями!

– Конечно, странная, согласен. И, однако, в этом не было никакой содомии. Вчера вы меня видели, сеньор, как и все остальные: очевидно же, что я не пригоден для подобных преступных действий…

– В самом деле. – Фигероа теребит свои усы. – А что об этом сказали твои судьи? Они признали твою непригодность?

– У меня не было ни времени, ни сил что-либо доказывать. Они на меня давили, а я был запуган. Эта история с простынями даже подстегнула их пренебрежение. Мне было сказано, что вдыхать запах семени означает мысленно грешить, а поскольку семя есть продолжение тела, то удовлетворение моих желаний – это насилие над священным детским телом. Но мои желания распространялись не на детей, а только на этот запах, который меня опьяняет.

«Вот извращенец, – думает Фигероа. – Такой же оригинал, как тот тип, с которым я таскался по борделям Валенсии. Его возбуждали только недееспособные девицы – не занятые из-за естественных недомоганий. Он ничего от них не хотел, только просил их испачканное белье. Сутенеров это устраивало, и они продавали ему по сходной цене предметы его желаний. Так они восполняли упущенную выгоду от незанятых проституток».

Злоключения Гомбера по-своему возбуждают капитана, бессильного из-за своей болезни. Он признается себе, что вовсе неплохо иногда познакомиться со скотиной, которая работает веслами у него под ногами. И раз уж он хочет заставить этого человека вернуться к пению, стоит побольше разузнать о его прошлом.

Фигероа перестает корчить из себя инквизитора и устраивается поудобнее. Он внимательно изучает нелепую фигуру Николь. Для всех на корабле это невероятно грузный человек с гигантскими ягодицами, пухлыми окороками бедер и жирными икрами. Однако болтающиеся на его костях жировые складки и отвисшие соски, подобные изношенной ветоши, – всего лишь жалкие свидетели того, во что он превратился.

Может он любитель поесть? У Фигероа как раз имеются в запасе финики с миндальной начинкой.

– Возьми немного этих сладостей. Ты меня заинтересовал. Расскажи мне чуть поподробнее свою историю с простынями и еще о том, почему тебе начистобус срезабус яйцабус.

Рыхлый певец отказывается от сладостей, но потеплевший тон Фигероа успокаивает его. Он вновь пересказывает все обстоятельства своего оскопления – историю о том, как изменил его жизнь каприз одной принцессы порочной крови Габсбургов.

Голос Николаса безоговорочно был признан самым лучшим в капелле Маргариты Австрийской. Выпестованный Жоскеном ученик превзошел всех своих учителей. Впрочем, разве он в них еще нуждался – он, у кого был величайший учитель? После той чудовищной операции он начал катастрофически прибавлять в весе, но это не мешало его дарованию развиваться и крепнуть.

Он достиг совершенства в композиции мотетов. Обожающие музыку дама Маргарита и ее племянник Карл пожаловали ему первую должность каноника при церкви святого Бавона в Генте, после чего завистливые клирики наградили его прозвищем «святой каплун». Результатом зависти и непрекращающихся насмешек явилась, в частности, и запись в нотариальном реестре двора, где мальчик, родившийся Николасом Гомбером, отныне был зарегистрирован под именем Николь, и в таком виде ее можно прочесть по сей день. Он был почти в том же возрасте, что и юный принц Карл, а потому его возвышение казалось исключением из правил. Вышеупомянутый Николь в реестре высочайших персон был приписан к собственной капелле Карла – той самой, слава о которой вскоре разнесется от Канарских островов до Москвы под наименованием capilla flamenca[41].