Хулиган

— Анатолий Борисович! — крикнула я тогда, норовя подбежать к обоим сквозь толпу и поближе поздороваться, но нас разнесло по разные стороны дороги экипажами, а после не стало видно ни одного, ни другого. Но не могло, не могло показаться мне — то был Мариенгоф!

Чувства мои и состояние день ото дня становились всё сквернее и сквернее, и в один из дней я не выдержала и написала письмо Андрею Болконскому, не ручаясь, сколь бесстыдно это будет выглядеть. Ответ его пришёл на удивление быстро — Андрей написал мне скорую телеграмму из одного слова «Выезжаю», и я с трепетным сердцем стала отсчитывать дни, когда поезд с Ленинграда довезёт его до Москвы.

Сколько не виделись мы с ним? Не могла я сосчитать теперь. Однако каждый раз, когда бы мы ни встречались, на душе у меня становилось тепло и спокойно, и, покуда мы приветствовали друг друга, он всё также много улыбался, казался совершенно простым и беззаботным, меж тем как, я знала наверняка, приходилось ему пробоваться в актёры на сценах и в Лондоне, и в Париже. Но он вовсе не кичился тем, а даже отмахивался — мол, потратил время впустую и осознал, что актёрское мастерство — совершенно не его призвание.

Разговоры об Англии с ним увлекали меня больше всего. Андрей просто относился к поездкам в Европу. Не знал наверняка, но и был бы не против уехать туда. Разве могло не подкупить это меня, так любящую сию страну с самой ранней юности?

— Вы и выглядите уже точно англичанка, — смеялся он, осматривая теперь меня. — Только не становитесь чопорной, прошу вас! А то что не леди, то себе на уме.

Мы вдруг перешли на английский. Я как раз давно не практиковала свои знания в сем языке — кажется, после путешествия с Айседорой ни разу. Остановиться меня заставил лишь человек, шедший к нам на встречу, и ежели бы я не знала досконально вблизи лицо его, жесты и походку, ни за что бы не поверила, кто это был. Он казался чище и свежее, чем прежде, до уезда своего из Москвы, шёл прямо и уверенно, не сутулясь, а глаза глядели пред собою ровно и размеренно и голубились всё тем же немного детским ясным светом.

— Сергей Александрович, добрый вечер! — воскликнула я, видя, что он отчего–то вовсе не собирается здороваться со мною. Он остановился на мгновение, обернулся ко мне и тихо отвечал:

— Добрый вечер, miss, — оставляя меня в полнейшем изумлении. Он как будто был разочарован чем–то, меж тем как я до крайности рада была увидеть его, вернувшегося. Извинившись пред Андреем, я бросилась бежать за ним.

— Сергей Александрович!

Но он уходил спешно, не останавливаясь, и расстояние меж нами неумолимо увеличивалось. Я едва переводила дыхание, когда, догнав мужчину, наконец, потянула рукав его пальто к себе, чтобы остановить. Кровь прилила к горлу от быстрого бега, и дыхание восстанавливалось с трудом, пока он молча взирал на меня.

— Сер… Сергей… Алекс…сандрович… — кое–как пришла в себя, умоляюще взглянув на него. — Отчего… отчего вы сделали вид, будто не заметили меня?

— Раз вам нет дела до меня, какое же мне должно быть до вас? — пожал он плечами. Я вздрогнула — ощущение было такое, точно по сердцу прошёлся стальной нож.

— Разве я давала повод вам так считать?

— Кто он? — мужчина обернулся в сторону, где я только что покинула Андрея. — А кто я? Я — Есенин. А он — ничто, н–ни–че–го!

— Сергей Александрович, — кроткая и неуверенная улыбка коснулась губ моих, — не ревнуйте, прошу вас.

— Ни в коем разе! — резко бросил он и быстро зашагал прочь.

Через пару дней, правда, нам–таки привелось увидеться на квартире у Галины Бениславской. Со мной он практически не разговаривал, но я наблюдала со стороны, как он разговаривает с одной барышней с приятными чертами лица — разве что только щёки у неё были немного пухловаты, и слишком сильно был вздёрнут носик. Галя заметила взгляд мой, обращённый к этим двумя, и тоже заинтересовалась. Кто–то из девиц подошёл к нам и предложил представить Софье Толстой, внучке великого русского писателя. Мы охотно согласились, пожали с Толстой друг другу руки. У неё был приятный голос, но слишком уж по общению казалась она беспечной и наивной.

— Давайте прогуляемся! Вечер. Погода что надо, — подал голос Сергей, обращаясь к девушке. Я побледнела, а та отвечала радостной улыбкою, и они покинули всю нашу компанию.

Вестей после случая того от него не было долго, и вдруг под вечер он как–то прибежал ко мне, взъерошенный, с обезумевшими глазами.

— У вас есть револьвер?

Я кивнула. Как–то давно я стащила его из шкафа отца, ещё во время своих революционных кружков, и так и не вернула. А заботы и вовсе оторвали меня от родительского крова.

— Вы знаете, меня хотят избить… — он с мгновение молчал, а после, вновь поднял голову и продолжил. — Вероятно, до смерти.

— Что вы такое говорите.!

Но он резко прервал меня:

— Так вот не забывайте носить его с собою. О вас тоже многое говорят. Вы не знаете, они и вас изобьют.

Всё чаще стали приходить тревожные письма от Сергея и всё больше ночевал он вне дома. Причём, писАл он явно в пьяном виде: почерк его преображался, и что–то жуткое было во всех по–есенински расставленных буквах, мистическое, как у человека, который непрестанно мечется и всё не найдёт себе покоя. Он называл мне адреса, где они собирались с поэтами, и я стремглав, позабыв и гордость свою, и всё на свете, бежала туда. Я бы не поступала так, коли не видела, как страдает он ото всех своих компаний, но выбраться из каковых и развязать себя связующую с ними нитью не может.

Это были захудалые и порой даже подпольные кабаки. Я вскоре стала там не самым приятным гостем, потому что каждый раз, как ни приходила, забирала человека, который оплачивал всем по счетам — а Есенин, надобно сказать, именно тем и занимался. Среди прочих знакомых появился некий Иосиф Аксерольд — самый, наверное, активный собутыльник Сергея. Он захаживал буквально на каждую пьянку; они с ним общались, по словам поэта, потому что он работал в типографии «Транспечати» и помогал ему издавать стихи. Лицо у Аксерольда было не из приятных, и, когда заходила речь о поэзии, он слащаво улыбался мне, оглядывая всю — с головы до ног, и увещевал, что и меня издаст.

Часто встречала я теперь и Приблудного, Клюева, Зелика Персинца и Ганина. Последний создавал особенно неприятное и подозрительное по отношению к себе впечатление, потому что при виде него Есенин всегда раздражался. Алексей жил на случайные заработки, и пытался всю горечь свою и печаль утопить в алкоголе. Часто видела я его не только в любимом мужчинами «Домино», но и «Альказаре», а спать он и вовсе мог, где попадётся. Стихи Ганина по разным причинам не печатались в газетах и журналах, а он находил в том плохое отношение к нему власти и, преимущественно, чекистов, и всегда подбивал Сергея высказаться по этому поводу. Я увещевала Есенина молчать. Любое слово его в пьяном виде могло худо сказаться, когда бы он протрезвел.

— Уйдёмте, Сергей, уедемте отсюда, — когда едва мы приходили, говорила ему я, и, как ни странно, Есенин каждый раз повиновался. Всё больше, при всём при том, говорил, что его неизбежно убьют в ближайшее время, что жить ему останется недолго. Что и меня ждёт таковая участь. И всё напоминал про револьвер, несвязно говорил о заговорщиках и тех, кто уже несколько лет следит за ним, завидуя славе его. Я глядела на все эти лица и сама не могла поддаваться похожему чувству. А однажды, следуя в очередной раз за поэтом, встретила там своего собственного чёрного человека. Он обернулся, сверкнул глазами, и я узнала в сём пропитом лице Александра Кожебаткина. Отстранилась, едва сдерживая крик свой, крепко стиснула руку Сергея. Мелентьевич также заметил теперь нас, и губы его расползлись в широкой улыбке:

— Сергун! Давно же не виделись с тобою! — на меня он едва ли посмотрел, но я буквально нутром ощущала, как неприятно и ему, и всем остальным здесь общество моё. — Что ты, остаёшься или едешь с нами? — спросил его Кожебаткин. Есенин пьяно и понуро покачал головой, пред тем обернувшись ко мне.