Хулиган

— Сергей Александрович! — воодушевлённо произнесла я и бросилась обнимать его. Мужчина заметно смутился, но также приобнял меня, легонько коснувшись спины. В тот день также отмечался 125–летний юбилей со дня рождения Пушкина, и к полудню мы проследовали к памятнику поэта. Всероссийский союз писателей устраивал здесь ныне целый юбилейный митинг, все желающие читали стихи — свои и Александра Сергеевича. Есенин, почти что не дождавшись вызова, сам пустился к бронзовой литой фигуре и громко, почти что нараспев, прочёл «Пушкину». У меня захватило дыхание — так хорошо, так чисто читал он! «Всё–таки поездка в Константиново хорошо повлияла на него», — подумалось мне. Но здесь обзор мой загородили знакомые лица, и в тот же вечер Клычков, Орешин и Власов–Окский увезли Сергея Александровича в Тверь, даже не дав мне проститься с ним. Круги, в каковые начинал он входить, всё менее и менее нравились мне; извечные скандалы и дебоширства всё чаще служили причиною вызова его в милицию и задержания. Только тогда и пересекались мы с Галей — когда забирали его по утрам. Помимо того, чаще стала замечать я в компании рядом с ним уже знакомого мне Якова Блюмкина, и, покуда сильны были воспоминания о том, что творил он когда–то, мне не нравилось ни общество его, ни влияние на Сергея. Блюмкин и Ганин, как назло, выводили его на какие–то каверзные разговоры, и они заканчивались то громкими осуждениями чекистов, то ничем не обоснованными наездами на евреев, хотя Есенин никогда не был антисемитом. Но он напивался до совершенно раздражительного как для себя, так и для всех состояния, творил чёрт знает какие глупости, а с утра ничего не оставалось в памяти его, и когда я припоминала ему об его выражениях о евреях он с замиранием прикрывал рот рукою и в ужасе закрывал глаза. «И ведь хорошее отношение у меня к ним, ей–Богу, хорошее! — говаривал он, качая головою. — А как напиваюсь — так чёрт знает что!»

В конце августа всех имажинистов распустили официально. Не знаю, что происходило в тот момент со «Стойлом», и я бы нисколько не удивилась, ежели бы узнала, что там устроили в тот вечер настоящий набег и пьяные скандалы — самой мне было больно возвращаться в место, можно сказать, юности моей, не знаю что до Сергея. Свой новый презабавный и одновременно странный наряд — фрак, накидку и цилиндр Сергей всё чаще стал носить прямо на улицах. Изначально выглядело это глупым театральным представлением, ведь незадолго до того мы особенно чтили великого Пушкина и много выпивали за него, но однажды, вернувшись домой, я застала Сергея Александровича сидящим у зеркала. Он брился, но отчего–то прямо в цилиндре.

— Что это вы делаете? — поинтересовалась я. Он улыбнулся, откинул от себя шляпу — самому, видно, как–то забавно стало, и, когда я положила руки на его плечи, коснулся губами моих. Одна из щёк оказалась ещё немного колючей, и я со смехом отстранилась. — А знаете, есть в вас что–то от Пушкина, — сказала я тогда, снова оглядев несуразный наряд его. Даже более того — вы сам почти.!

Сколько раз корила я себя после за слова эти.

Однако же, несмотря на множественные пьянки, работал в тот период он и правда очень много. Даже годы мои в «Бедноте» и «Аквилоне» не шли ни в какое сравнение с тем, сколько он успел за конец 1924 и начало 1925. Самые лучшие произведения и законченные им отрывки недоделанного были написаны именно в то время. Ни я, ни Галя не мешали ему в работе. Бениславская, кроме того, по временам стала и мне помогать в издательской деятельности, хотя делалось то на уровне чисто деловых отношений, и ни о какой дружбе меж нами давно уже не шло речи. Сам Сергей говорил, что никогда не пишет пьяным — и то поистине было так. Ни разу не застала я его, чтобы он, захмелевший, сидел и пытался вычерчивать что–то — отнюдь. Ежели же приходила к нему какая–либо мысль, он непременно хватался за бумагу, даже если это стоило ему усилий, уходил в себя в разгар даже самой увеселительной пьянки и с хмурым, сосредоточенным видом раздумывал, наклонившись над листком.

Много неприятностей, как бы то ни было удивительно, стала приносить Катя. Я тратила одни из последних сбережений своих — не считая отложенных на «чёрный день», а она всё продолжала их, без счёту, на что–то тратить и просила ещё и ещё. Мне стало понятно отношение к ней Сергея; да и характер, что проявляла она, совсем теперь не походил на чувственность и сердечность знакомой мне прежде молодой девушки.

— Прислушайся же к Сергею, Катя, — настаивала я. — Что ты нашла в Приблудном? Запойный, не определившийся — да разве можно будет с таковым содержать семью?

— А я не хочу ни с кем содержать семью. Тебе вот 24 будет — и ты до сих пор ещё не замужем.

Я стала нервно теребить зубами губы свои. «Не 25 ведь», — хотела было возразить ей я, но девушка, упрямо скрестив руки на груди, тотчас же продолжила, сменяя тему:

— И вовсе не нравится мне ваш Наседкин, противен он мне! Даже кудахчет как курица, подобно фамилии своей.

Я покачала головою, а после, опустив глаза и почему–то вспомнив Сергея, молвила:

— Ты очаровательна, Катерина, и сама, без сомнения, это знаешь. И с тобою милы и любезны уже из–за одного лишь этого. Но однажды не только внешность взыграет роль свою при общении, но и характер — вот тогда–то, тогда ты останешься совсем одна.

Она по–прежнему не послушалась меня, но когда я думала о себе в 20, вспоминала наставления мне Сергея Александровича — разница меж нами точно такая же, как меж мною и Катей, в пять лет, я понимала, что едва ли слушала полезные советы его, и до меня медленно, но верно доходило, что, ничто так не переубеждает человека как личный опыт. Но, верно, слова мои Катя всё–таки в чём–то запомнила. Уже через год с небольшим, в декабре 1925 она вышла за Наседкина с очевидного согласия своего брата на сей брак.

Проблемы у Сергея возникли даже с Грандовым. Человек, предоставивший Гале и мне квартиру, не раз заявлялся к нам в Брюсовский, говорил, что Сергей ведёт себя как эгоист и хам; что на него жалуются соседи; что, в конце концов, негоже держать при себе человека, одною ногой стоящего на учёте у московской полиции. Наслушавшись всего того, Есенин принял решение, каковое принимал в каждой неясной ему ситуации — бежать из Москвы, и на сей раз уехал в Баку скорым пассажирским поездом. Мы отмечали Новый год одни: я, Галя, Катя и Шура, не так давно поселившаяся в Москве — за обучение её платил брат. Как–то Галя получила искреннее письмо от Есенина — одно из тех редких мгновений, когда решалась поведать она о переписке меж ними всем нам.

— Сергей пишет, что дела у него хорошо, закончил «Анну Снегину», совсем скоро собирается в Тифлис… — губы её стали похожи на мел и заходили ходуном, бледные худощавые руки дрожали, а с ними — и письмо в них.

— Галя! — не выдержала я. — Ну, что там такое! — и резко вырвала письмо из рук её. Ежели с мужчиной что–то случалось, он писал об том не мне или сёстрам, а непременно одной только Гале. Вот и сейчас я спешно пробежала глазами по скомканным, но всё же красивым строчкам его и остановилась на одной фразе. Сердце ёкнуло в груди от неё. «Вы друг, друг, преданный и истинный, — писал он Бениславской. — Но я не люблю вас как женщину. Вам следовало родиться мужчиной, ведь у вас мужской характер». Только закончила я читать это, как Бениславская поднялась и выбежала из комнаты. Появляться дома она стала реже, а спустя некоторое время я с удивлением узнала, что накануне Нового года она стала встречаться с неким Л. — с кем, ни Шура, ни Катя не называли мне, либо же сами толком не знали имени его.

Зима проходила ничтожно и практически без происшествий. Стихи публиковались плохо, ещё хуже — продавались. Я пыталась написать что–то от себя, принималась за книги, вздумала публиковать мемуары и дневники из поездок в Ленинград и за границу, но выходило из того также что–то малостоящее. Даже представить себе не могла, что когда–либо дойду до такового состояния, ведь обыкновенно очень любила работать и погружалась в дело сие всем существом своим. Все прежние знакомства мои с друзьями Сергея Александровича теперь также, помимо воли моей, оказались расторгнуты. Однажды довелось мне идти по улице в новом наряде своём — хотелось если не быть, то хотя бы ощущать себя в дождливой столице Англии, и заметила Анатолия Борисовича. Он обернулся ко мне, сверкая широкими полями так хорошо знакомой мне своей шляпы, и я угадала и улыбку его, и движения, и голос. Рядом с ним был какой–то незнакомый мне человек — и, как показалось мне, оба заметили меня в суматошной толпе, и Толя указал на меня.