Хулиган

— Андрюша! — Татьяна Фёдоровна обернулась к Болконскому и стала обнимать и его — не уступая ласками, какими только делилась с сыном, и ему. Я посмотрела сначала на одного, затем — на другого. Разница меж ними была года в три. Видно, не соврал Андрей, когда сказал, что с самого детства дружат они с Сергеем.

Меня тоже привечали как свою, хотя по ленинградской одежде во мне нельзя было никоим образом заметить прежнюю провинциалку. Татьяна Фёдоровна вначале удивлялась приезду моему, но, когда навстречу мне выбежала Катя и стала крепко сжимать в объятиях своих, улыбнулась и как–то по–особенному посмотрела на Сергея.

В новом отстроенном доме было чисто и просторно. Недоделаны были лишь сени, но то совсем не мешало жить теперь здесь летом — да к тому же, и погода в Константиново стояла хорошая. Мне всё чудилось, что, всё, что ни происходит здесь со мною, на самом деле снится мне во сне и про мою Калужскую губернию. Ровно также будили нас петухи по утрам, ровно также бежали мы, точно дети, помогать Татьяне Фёдоровне в поле. Есенин до последнего не доверял, что есть во мне что–то деревенское, а после, должно быть, разглядел–таки, смирился, стал ещё приветливее со мною.

Нам нравилось, когда отводили от нас обоих пристальное внимание, убегать ото всех в поля и бегать друг за другом в колючих колосьях. Это было совершенно по–детски, но было в той забаве и что–то дружеское, сближающее.

Если и пил он в те дни в Константиново, то мало, будто боясь притронуться к рюмке. А после либо быстро укладывался спать, либо вся задорная энергия, игравшая в нём, уходила на весёлые пляски. А как Сергей танцевал! Это не шло ни в какое сравнение с тем танго, что пытались мы вытворять когда–то в Ленинграде. В нём кипела тогда вся кровь его, просыпалась вся крестьянская удаль, и я не могла не наблюдать без улыбки, как он поёт частушки, весело подмигивая, хлопает руками по коленкам, бряцает сапогами об пол.

Однажды сидел с нами и Андрей. Неприязнь меж ним и Есениным, кажется, к тому моменту уже поутихла, и Болконский стал тихо наигрывать аккорды на гитаре. Я прищёлкнула пальцами, вспоминая совсем новые сборники Сергея.

— «Вечер чёрные брови насопил». Давайте её!

Сергей качнулся в сторонку, смутившись, но, когда стали подпевать мы все — и даже я, заметно заулыбался. Мы пропели ещё несколько стихов его, и Татьяне Фёдоровне понравилась «Русь Советская». Вдруг мужчина вскакивает, хватает меня за руку и начинает что–то быстро и горячо — приятным, но щекотным шёпотом отдавалось дыхание его на шее, бормотать.

— Пойдём в кашинский сад, я всё тебе покажу, — тараторил он, а после, не дождавшись ответа, потащил за собою. Мы побежали по мокрой от росы земле, путаясь иногда в стеблях сумеречной травы, но до сада так и не добрели — впереди Сергей заметил Оку.

— Пойдём купаться!

— Сергей, но ведь так и застудиться недолго.

— А я сын Купальской ночи, уберегу тебя ото всего, — засмеялся он и потащил меня в воду, не обращая внимания на мои негромкие визги из–за непривычно холодной воды. Поймал–таки в реке. Крепко обнял и скрестил руки за моею спиною.

— На Купалу любят кого попало, — убирая со лба свои мокрые волосы, возразила я. Он в ответ только молча, нежно мне улыбнулся.

В кашинский сад дойти нам не довелось, зато на обратной дороге повстречали Андрея. Мокрые после купания — аж самим стыдно стало от своей глупости.

— А давайте пробег, Андрей Алексеевич!

Болконский откинул с плеча гитару и, усмехнувшись, посмотрел на меня.

— А давайте.

— Серёжа, ты что, кататься — после воды холодной сразу?

Он не слушал меня и поплёлся с Андреем за лошадьми — ещё немного шатаясь от выпитого давеча спирта. Я разглядела издалека, как скользили они ровною гладью, точно лебеди по воде — по рязанским полям. Андрей, казалось, держался в седле увереннее и ловче, а вот Сергей позабыл многое из–за городской жизни. Внезапно, не успев остановиться, он соскочил с седла, и в мыслях моих пронеслась страшная картина и слова Гали: «Я всегда панически боюсь за его голову. Бывает, так снится: Сергея Александровича привозят домой с пробитой, окровавленной головою…» Я ринулась к нему, в ужасе выкрикивая его имя, но он только, улыбаясь, лежал на холодной тёмной земле, не замечая, что грязнится суконная рубашка его, и приговаривал с улыбкою: «Боже! Как жить–то хорошо! Как хорошо жить!»

Как–то приехал в Констаниново фотограф. Мы всё искали с Шурой и Катей Сергея, оббегали весь двор, а застали его, тихо приютившимся в домике на лавке. Шурка поднесла палец к губам и молвила шёпотом:

— Серёжка работает, не велено, значит, беспокоить его!

Я тихонько подкралась сзади и, пока поэт не поднялся, различила последние строчки:

«По–байроновски наша собачонка

Меня встречала с лаем у ворот».

— Что за шум? — он взлохматил пшеничные вихры и хмуро оглянулся к нам — недоволен–таки, что отвлекли. Мы все переглянулись. Катя и Шура рассказали, что его просили с ними сфотографироваться. Есенин для чего–то прихватил с собою гармошку.

Выстраиваться пришлось долго. Есенин делал вид, что собирается сыграть, а солнце так ярко сквозило по волосам его, что они переливались, как спелая рожь. Мужчина, к тому же, ещё и что–то шутил, мы все непрестанно смеялись и не могли сосредоточиться, а после сестёр внезапно позвали. Я продолжила смеяться шутке Сергея Александровича, неожиданно встав на место Кати — и так нас вместе и сфотографировали, даже без сестёр его. А уже после, в Москве, когда рассматривали мы с Шурой эту фотографию, она удивлённо ахала: Как же вы похожи на Катю, Вика! Будто наша третья сестра!»

Но менее ласковым и добрым был Сергей Александрович в те минуты, когда напоминали ему родители о безденежье и близкую с нищетою жизнь. Он не желал и слушать их, а только махал рукою и норовил как можно скорее уйти, ссылаясь, что они не понимают вовсе заработка его. Однажды побежала успокаивать его не только Катя, но и я — правда, позднее. Я застала брата и сестру среди берёз — Сергей прислонился к одному из деревьев, склонив голову и прикрыв глаза.

— Оставь ты уже всё это, Сергей! На что тебе? Тебя ведь итак знают, как поэта — так ужели нужны тебе все эти мерзкие люди?

— Больно спорить ты любишь, Катюша, а в жизни понимаешь с каплю. Сама иных слушаешь? Едва ли. Что я говорил тебе не раз о Васе Наседкине? Ты ли слушала меня?

— Не люблю я его! — топнула ногою Катерина. — Не люблю и не хочу идти за него!

— Видишь, какая ты, — улыбнулся ей брат. — И всё только характер свой показываешь.

— А на что тебе Миклашевская твоя? — вдруг спросила Есенина девушка. — Разве любит она тебя? Нужен ли ты ей, Серёжа? Да она и не глядит на тебя вовсе, а живёт со своим артистом, а Вика…

— Молчи! — Есенин оторвался от берёзы и пошёл вглубь рощи. Катя — за ним, продолжая что–то ещё говорить.

Не выдержал–таки Сергей этого и подобных разговоров. Он любил поступать не так, как ему велено, а так, как подсказывало сердце. А потому уже 3–го июня сказал мне, что через пару дней собирается возвращаться обратно в Москву.

========== XV. Чёрный человек ==========

Самый непростой период жизни моей — когда меня уволили из «Аквилона». Однако в то самое время Сергей Александрович, точно увидев во мне родственную душу, стал даже ближе, ещё более ласков и заботлив. Не было и дня, что не проводили мы вместе, и не стоит и упоминать, что я осталась в Москве.

У себя на квартире приютила меня Катя, а Есенин продолжал жить у Бениславской — и жизнь, казалось, втекла в прежнее русло, но это было лишь ощущение псевдопокоя. В самом же деле забот стало ещё больше, и ещё более сильным кольцом окружили они теперь меня.

6 июня Есенин примчался из Госиздата и радостно поведал, что поговорил кое с кем, и что меня непременно будут издавать. Я не поверила собственным ушам.

— Не может быть такого!

— Как же не может, — слегка нахмурившись, произнёс поэт. — Только разговаривал на эту тему — и об вас, Вика. Стихи издадут — пока небольшим тиражом, коротеньким сборником, однако деньги…