Хулиган

Всё спрашивает об вас. Когда вы возвращаетесь?

Бениславская».

«Сергея выписали Чуть не послали в Ганнушкина Поселился у Вардина=Бениславская».

«Сергей будет 12 апреля в Ленинграде Вам написать не успел Просил меня=Бениславская»

Пересечься в апреле нам так и не удалось. Я норовила встретить Сергея на вокзале, но не знала точное время, когда он приезжает, а для телеграмм время было уже слишком позднее. Я прождала его полдня 12–го на вокзале, а после, как стало мне известно, он и приехал только что за изданием «Москвы кабацкой», а после вернулся в Москву.

До меня доходили вести, что в середине мая приезжал на Ваганьковское — на похороны хорошего друга своего Ширявцева. Они с ним познакомились незадолго до смерти и, если верить рассказам Гали, провели вместе много трезвых дней. И только ближе к концу мая удалось нам–таки с Андреем наладить с Есениным прежнюю связь.

Москва всегда чувствовала Есенина, а Есенин — Москву. И каждый раз, когда бы ни возвращалась я в столицу, я могла с уверенностью сказать, что на душе у поэта в эту пору. Нынче нас встретил майский дождь и холодный ветер. Андрей всю дорогу до прежнего места моего жительства, Брюсовского, укрывал меня полою плаща, потому что на мне было то самое коротенькое серое пальто, и оттого дождь нещадно бежал по колготкам и холодил ноги своею моросью. Мы вбежали в квартиру, спасаясь от лютого ливня, и я ожидала увидеть пред собою Катю или Бениславскую, но здесь был один только Есенин.

Я взглянула на него, а он поднял голову ко мне. Горечь подкатила к горлу моему — я любила, я по–прежнему любила его, несмотря на месяцы, в каковые не виделись мы, и ныне, когда увидела его, такого светлого, со всё также вспушёнными волосами, а не такими, как когда приезжал он ко мне зимой, сердце моё ёкнуло. Андрей понимающе кивнул и оставил нас с ним одних.

— Серёжа!

— Вика!

Но то было и единственное, что могли сказать мы теперь друг другу. Он качнул головою и повалился обратно на табурет.

— Серёжа, какой вы светлый теперь, какой ясный! Как прежде, будто бы…

— Будто бы? — лучистые голубые глаза снова устремились ко мне. Я едва смогла проглотить подступивший к горлу ком. Мужчина молчал, а затем негромко заговорил:

— Всё, Вика. «Стойло» перегорело и ныне продаётся с торгов. Денег с него я так и не получил, хотя собирался отправлять в Константиново.

— Давайте, давайте я помогу вам, — я спешно стала вытаскивать из сумочки кошелёк, доставать купюры, но всё падало из рук напрочь, и, в конце концов, Сергей поднялся, с кроткою улыбкою подошёл ко мне, сжал мои руки в своих, останавливая.

— Не надо. Вы итак много сделали для меня.

— Отчего же денег не было в кассе? — спросила я Сергея. Он молчал, не отходя от меня, потом цокнул языком и ещё более тихим и хриплым голосом отвечал:

— Мариенгоф забрал всё и решился продавать кафе без ведома моего под какие–то свои… А, впрочем, что толку теперь! — он махнул рукою.

— Но ведь как же? — я в растерянности отшатнулась. — Ведь Толя… Анатолий Борисович…

— Встречал меня тогда, загодя? Верно, встречал. А сам всё глаза прятал и отвечать на кой–какие вопросы боялся. А когда я обратился к нему не по–свойски, а на «вы», сжался, будто и вовсе не понимал причины, весь замер и жалостливо посмотрел на меня, с придыханием произнося: «Товарищ Есенин…» Вот то и последняя встреча наша.

Я кусала губы и нервно поглядывала то на расхаживающего по комнате Сергея, то под ноги свои, а самой хотелось бить себя и стегать из–за того, что не проявила к нему внимания и заботы, каковой он заслуживал, не пришла на помощь, когда особенно нуждался в ней он!

— Сергей Александрович, мне так стыдно…

— Да что вы, что вы, — иронично улыбался мне мужчина, временами оборачиваясь ко мне. — Я ведь понимаю, вы заняты. Вам надобно за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше.!

— Сергей Александрович! — яростно оборвала я его, и мужчина засмеялся.

— И Катя даже учиться стало небрежно, заимела привычку курить и всё только денег и просит! Все — все они, Вика, покинули меня, а вы… — он перестал выделывать круги по комнате и сделал несколько больших шагов ко мне, быстро сокративших расстояние меж нами. Мне пришлось даже отклониться немного назад — так близко стоял теперь ко мне он, а глаза налились кровью, и жуткая бледность разлилась, будто солнечный свет из окна, по всему лицу его. — И даже вы, — он хотел продолжить тихо, но голос ушёл в хрип. И всё же был он прежний, прежний, несмотря ни на злость свою непривычную, ни на суровость, ни на страх, сковывающий меня! Он привык, что в таковые моменты вспыльчивости его одни — ужасаются, а иные — лишь сильнее тянутся; во мне же взыграли два состояния одновременно, и едва ли одно возможно было оторвать от другого. Я стремительно схватила его за воротник рубашки и, легонько дёрнув на себя, поцеловала. Он, к моему крайнему изумлению, не оторвался, а только с мгновение пытался прийти в себя; потом вдруг прижал к стене и резким движением развернул к себе спиною. Я ощутила прикосновение губ его на своей шее и не смогла сдержать сорвавшегося стона. Он усмехнулся, сжал меня в объятиях сильнее, продолжая, при том, оставлять жаркие следы на коже, и от каждого его прикосновения у меня всё быстрее и быстрее бежали мурашки. Едва ли мне удалось бы вернуть себе сознание, если бы он не оторвался первым сам. Я бы даже навряд ли вспомнила, что за дверью нас обоих по–прежнему ожидает Андрей. Я обернулась и увидела, как Сергей расхаживает неподалёку от меня и нервно ерошит золотистые волосы.

— Давай уедем, — одними губами вымолвила я.

— С Болконским? В Ленинград? Уж спасибо, — усмехнулся он, и я чуть не разозлилась, но ещё сильно было на шее воспоминание о тёплых губах его.

— В Константиново! Серёжа, ведь там нынче такая весна чудесная — ты сам о том рассказывал.

— А он? — мужчина кивнул в сторону двери.

— И он… Тоже. Только своею дорогою.

— Да ведь ты сам говорил, что у них сейчас трудности! — немного погодя, добавила я. –Справишься, сестёр повидаешь.

— Какие у них трудности! — он отрешённо махнул рукою. — Вот в новый дом заселились — после пожара от прошлого ничего почти не осталось. Пишут, что отстроили теперь окончательно.

— Давай поедем! — снова сказала я. Почему–то верилось и думалось, что, как только увидит Сергей родные Рязанские равнины, ему полегчает и душевно, и морально, вновь вернётся к нему простецкое отношение к жизни, и весёлый детский смех, каковым так любил он заражать всех обыкновенно. Я живо подбежала к нему и схватила за руку. Он не обернулся, глядя в окно — я знала, что, вероятно, он высматривает, там Андрея.

— Ты правда хочешь? — негромко спросил он.

— Больше всего на свете!

С Галей нам так и не довелось увидеться. В тот же день Сергей собрал чемодан, и мы отправились.

***

Как, в действительности, превосходно было Константиново! Чудесная дорога вырисовывалась из окна, дни пути были хорошими и безоблачными, а, только начали появляться наливные зеленью и чернозёмом Рязанские поля, и мы вовсе не могли и не смели оторваться от окна — коростели, соловьи и перепела сводили с ума нас каждое утро. Я поглядывала на Сергея и с радостью убеждалась в доводах своих — с каждым минимальным приближением к родной земле он весь преображался, всё чаще улыбался, стал даже более милостив к Андрею и разрешил ему поиграть в купе на гитаре.

— Давайте «Прощай, жизнь, радость моя…». Если знаете.

— Сергей! — я игриво била его по руке. — Что это вы такое говорите?

— Люблю русские и протяжные. Горько становится, а при том сладко на сердце, — отвечал он, задумчиво наклонив подбородок свой ко мне на голову.

Встречали нас радостно, хотя и не подозревали вовсе о приезде нашем. Я впервые видела Татьяну Фёдоровну — немного приземистую добрую старушку со множеством морщин на лице, но уже по одним только первым словам её, когда встречала она сына, поняла, что ждёт она приезда его каждый раз, и неважно — предупреждает он её об том или нет.