Хулиган

Одурачить хотел, но ведь нет!

Мы знакомы два года паршивые,

Он всё мечется, что–то кричит.

Что глаголишь, дурак, с такой силою?

Он в ответ, улыбаясь, молчит.

Только я недавно увидела —

Аж потом всю ночь невтерпёж:

Он другую целует, красивую,

И опять в уши ей стихи, ложь…

Надоело скитаться ли падалью?

Разучился принцип беречь?

Только вот под твоими взглядами

У меня пропадает вся речь.

Я по жизни считаю эмоции,

И пустые бутылки зазря.

Ну, а после твержу революции:

«Теперь тоже поэт я, друзья…»

С надеждою на участие, крепко пожимаю руку,

Ваша Вика».

«Дорогая Вика,

Говорят все вокруг, что вы поспешно уехали из Москвы. А когда вернётесь — не говорят. Галя захаживает редко, на письма мои почти не отвечает. Характер, верно, у меня совершенно дурной стал, что я в иных людях заботу к себе разглядеть не могу, а для кого–то придумываю, что вот–де они мне словно отцы родные. Вы уж не судите строго меня. Я свою любовь отдал тем, кто не любил меня, а ныне, когда любят меня наисветлейшие люди, я не могу отвечать им, ибо не умею.

Вы как–то сказали мне, что всегда все обстоятельства против поэта. Вот и теперь вспоминаю слова ваши и надивиться не могу, сколь они мудры.

С приветом,

Ваш Есенин».

«Дорогая моя Виктория,

Спасибо за письмо ваше!

Читал с огромным удовольствием и много смеялся. О недочётах прилагаю бумажку в конвертике отдельно.

Наши дела просты, как и всегда. А как ваши?

За Сергея прекрасно понимаю беспокойство ваше. 31–го числа оного года выписан с Большой Полянки, чувствует себя прекрасно. Заимел хороших знакомых, в числе каковых — артистка Миклашевская, знакомая Нюши моей, и великий человек Чагин. На днях он также вспоминал вас, потом вдруг задумался и соврал, что женщин было у него тысячи.

— «Вятка — говорю, не бреши.

— Ну, триста, — и мнётся весь.

— Ого!

— Ну, тридцать.

— Вот это дело».

А надобно добавить, что рядом Августа Миклашевская как раз и стояла. ПисАть нужно Сергуну, для кого–то писАть. Не знаю даже и не решусь утверждать, что чаще сотворяет он: претворяет жизнь в стихи или, напротив, стихи в жизнь.

Ожидаю рассказов ваших о Петрограде! Не знаю, как сам я, но Вятка собирался посетить город в ближайшие недели.

Преданный ваш друг Анатолий Борисович».

***

Я читала письмо Анатолия Борисовича как раз в тот самый день, когда приехал Есенин. За последние несколько месяцев удалось мне обустроиться в крохотной коммунальной квартире, привыкнуть к новому назначению своему и совершенно свыкнуться с литературной и интеллигентной жизнью Петрограда. Покуда протекала работа в «Аквилоне», печатались с корректурой и правками моими новые и новые книги библиофильской направленности, а по вечерам посещала я литературные вечера с Андреем Болконским, жизнь казалась обыкновенной и размеренной. Все заботы, что связаны были у меня с Москвою, отошли на задний план; сердце стало лёгким; дышать было проще.

И только однажды вся прежняя жизнь как будто со всего размаху решила свалиться на голову мне, когда ввечеру в квартире раздался стук в дверь, и на пороге возник Есенин. Бледность на лице его была невыразимая, а под глазами заштамповались огромные серые круги.

— Сергей Александрович… что же вы это… На ночь–то глядя… — растерянно повторяла я, не понимая, что он делает в Петрограде, во–первых, и как отыскал квартиру мою — во–вторых. Сергей снял цилиндр свой и тихо, почти на цыпочках, прошёл в квартиру мимо меня, подставляя палец ко рту.

— Тише, Вика, слышат. Везде ведь слышат.

— Так кто слышит–то, Сергей Александрович?

Он замотал головою, но на вопрос не отвечал.

Стали пить чай. Есенин сидел молчаливо, оглядывался, рассматривал мой прежний быт, что–то бормотал сам про себя, потом вытащил потрёпанную бумагу из пальто своего, стал раскладывать на столе. Я узнала свой почерк и замерла.

Сергей снисходительно улыбнулся, подвигая моё же письмо ближе ко мне. Но лучистая его улыбка почему–то не заставляла отныне меня улыбаться в ответ — сейчас она ужасала.

— Ну, что это такое? — он показывал прямо в мой размашистый почерк, немного напоминающий его, но менее красивый. Я нахмурилась, осознавая, что именно Мариенгоф передал письмо ему, несмотря на то, что я категорически просила этого не делать. — «Кто по жизни считает эмоции, — он снова улыбнулся. — И пустые бутылки…» И разве я считаю пустые бутылки? — он вдруг заметно призадумался, неторопливо водя пальцем по своему подбородку, наклонил голову к столу, исподлобья поглядывая на меня, прищурился, а после весело улыбнулся и спешно набросал что–то в своём блокноте, каковой всегда носил с собою в случайные минуты вдохновения. От меня не скрылось, как нервно при том дрожали его пальцы. — Скорее, пробки. И не считаю, а собираю. Дабы душу свою затыкать.

— Что же вы делаете здесь? Анатолий говорил, вы много работаете. И что вас выписали…

— Работаю! Негоже ведь жить только стихами — так нельзя, нельзя… Надо и отдыхать от них.

Про Толю он так ничего и не сказал, а как–то весь поник головою. Было понятно — произошло что–то неладное, так что впору самой ехать за Сергеем в Москву и выяснять.

— Вам, вероятно, вновь кажется что–то, Сергей, — принялась укорять его я. — Как же ваши друзья–имажинисты? Вы создали с ними «Стойло», целое направление, более даже того — целое направление!

— Средь людей я дружбы не имею! — порывисто вскрикнул он, приподнявшись, после, тяжело дыша, долгим взглядом смотрел на меня, но я не испугалась, так и не отведя от него взора. Тогда мужчина сел обратно. — Я не крестьянский поэт, Вика, и не имажинист. Я просто поэт.

Сказал, будто отрезал, и я вздрогнула. Ещё более пугал теперь меня этот практически не знакомый мне, даже совсем чужой, человек.

Он уехал в ту же ночь, что и приехал — не знала я, уж каким поездом и когда. Обещалась приехать, проведать Сергея, непременно отпроситься с работы, однако не смогла, не сумела, за что не раз корила себя. Смотрела в сторону вокзала, с какого едва доносились голоса электричек, но разрывалась меж издательством и другом в самые тяжёлые их минуты, и всё почему–то выбирала издательство… В то время очень много мы стали переписывать с Галей — все знакомые мои и Есенина отчего–то внезапно замолчали и совсем перестали отвечать.

Письма и телеграммы Галины Бениславской зимы — весны 1924

«Уважаемая Вика!

Всё долго думала, как приняться писАть вам, и вот начала — а получается из рук вон и коряво. Но вы уж, как редактор, не судите. Сергей поранил руку на днях, когда возвращался с Анатолием Мариенгофом с пьянки. Положили в Шереметьевскую больницу. Кто–то говаривал, что он разбил окно, потому связки все и свело, однако никаких следов разбитого окна не нашли.

Давеча проведали его с Назаровой. Цел, чувствует себя хорошо. Но по палате шагал встревоженный и всё осведомлялся у нас, видели ли мы у двери милиционера.

Давайте будем на связи с вами,

Бениславская».

Уважаемая Вика,

Сергея искали по какому–то разбирательству милиционеры. Дрожал страшно, почти плакал, умолял меня переговорить с кой–кем по этому поводу. Я испугалась, потому что выглядел он совсем плохо. Обратилась к доктору Гернштейну, дабы он поспособствовал, чтобы Сергея оставили в больнице. Знаю, разбирательство, так или иначе, состоится, его не избежать, но отсрочить сможем.

Сергея перевели в Кремлёвскую. Чувствует себя хорошо, передаёт приветы.

Бениславская».

«Уважаемая Вика,

12 числа оного года посылала вам письмо, но ответа вашего не последовало.

Бываю у Сергея почти каждый день. Прочёл на днях новое нам с Аней: «Годы молодые с забубенной славой». Вы и представить себе не можете, как это было страшно. Он не читал, а хрипел, рвался с больничной койки. Нам жутко понравилось, но неприятный осадок оставило. Сергей всё осведомлялся, точно ли нам понравилось. Он не понимал, но чувствовал, д о ч е г о стихотворение его хорошо.