Хулиган

Меня разбудило какое–то ласковое дуновение ветерка. Я мигом широко раскрыла глаза, вздрогнула, решив, что чудится в темноте, но нет — предо мною сидела Катя. Мне нравилась старшая из сестёр Есенина своею сердечностью и душевностью, но в её 18, непростую переломную пору, в характере её уже начинала образовываться червоточина. Есенин и сам не раз говорил о том — он боялся, что Катя слишком похожа на него, что стремится она к роскошной жизни, а того ей не надобно, что, не дай Боже, пойдёт по стопам его и совершит те же ошибки, что и он. «Нет, нет… — бывало, говаривал он в задумчивости.

— Всё в ней — хитрость, а не ум. Я не такой. Я всё–таки хороший. А она всё хитрит, хитрит». Ныне Катя улыбнулась, сумев–таки разбудить меня, но пришла она явно не поговорить по душам.

— Вот ты и проснулась! А мы с Галей уже и беспокоиться начали. (Я огляделась по сторонам, но в сумерках Гали нигде не обнаружила). — Ты почему на полу–то спишь? Неужто так утомили в редакции?

— Катя, что случилось? — слегка раздражённо спросила её я. Не любила, когда люди сильно отходили от темы. Девушка вздохнула.

— Куда Есенин отправился после возвращения, не знаешь?

— К Мариенгофу… К Анатолию Борисовичу собирался заезжать, а после к Клюеву.

Катя ахнула и отбежала в сторону от меня. Я с удивлением смотрела теперь на неё.

— Так ведь у Клюева засада собралась!

— Что? — я поднялась, всё ещё туго соображая.

— Дело о четырёх поэтах не оставили! — воскликнула она, ломая руки и начиная нервно расхаживать по комнате. — Нам с Галей незадолго до вашего приезда стало о том известно. Его решили возобновить, как только Сергей вернётся, чтобы сделать ему подписку о невыезде…

— И когда собирались вы о том нам сказать? — нахмурилась я.

— По приезде… — Катя опустила голову. — Но ты не подумай ничего об Гале, она как лучше хотела! Мы думали, сбережём Серёжу в Брюсовском пару дней — авось, не нагрянут, а после предпримем что–нибудь.

— И супротив закона! Да как же так–то! Да ежели бы я знала!..

Чрез некоторое время к нам пришла Галя. Она тоже была бледна и казалась утомлённою. Она даже не удосужилась поздороваться со мною, а тут же обратилась к Катерине — сказать, что позвонила Клюеву на дом, но он не берёт трубку. Сердце моё похолодело и стало метаться из стороны в сторону по грудной клетке. Паника охватила всех нас троих — мы буквально не отходили от телефона и звонили туда и тем, куда только могли дозвониться. Время приближалось к трём ночи. Ответили, наконец, из ГПУ.

— У нас, у нас гражданин Есенин. С утра, как проснётся, подпишет анкету об аресте.

Все втроём выдохнули. На другой день, 17 декабря, его положили в профилакторий на Большой Полянке. Может, оно и к лучшему.

***

Мысли о Гале и Сергее не давали уснуть мне все последние недели. Но, при всём при том, не забывала я и о предложении Грандова, а потому по ночам потихоньку разбирала письмо одного из читателей «Бедноты». Бениславской о своей возможной рекомендации я не сказала ни слова в связи с ухудшением отношений меж нами.

Письмо было написано красочным и очень живым языком, а потому изначально, читая его по первости, я едва ли смогла что–то найти. Однако зная Грандова, человека умного и целеустремлённого, с трудом мне верилось, что он поручил мне такую работу только лишь для того, чтобы насладилась я рассказом, без какой–либо корректуры. Тогда начала я понемногу искать ошибки, вчитываться в каждое практически предложение — как звучит оно, особенное внимание уделять расстановке запятых и «вкусным» словам в тексте. От этого всего рассказ стал для меня ещё более притягательным и интересным; его захотелось изведать с другой стороны. Это была история французской революции. И по ночам я начала с содроганием уходить в ужасы заключённых в Бастилии, каковые просидели там несколько лет, и, вероятнее всего, позабыли, что существует белый свет и в принципе что–либо помимо тюремных стен. Читался он на одном дыхании, и, когда псевдокорректорская работа моя была завершена, стал вроде бы лучше и прекраснее. Я могла подчеркнуть, что у автора были вкус и превосходное умение создавать сюжет, но вот написание выглядело корявым, точно он ещё не нашёл стиля своего, бросаясь из крайности в крайность.

Помимо сей работы, я также продолжала с девяти утра до шести вечера ходить в издательство, временами делиться деньгами с Катей, даже писала письма Болконскому. И у меня, и у Андрея из–за работы было не так много свободного времени, но каждый раз отвечал он мне по–доброму ласково, так что сердце наливалось радостью и, чего не было давно — мне становилось действительно спокойнее.

Когда я отдала отредактированное письмо Градову, он поблагодарил меня, молча кивнув, принял его, но уже на следующее утро вбежал взбудораженный и взъерошенный и вызвал меня к себе. Сердце моё тяжёлым, почти неподъёмным грузом упало в пятки. Я понимала, что до корректора и редактора мне очень далеко, даже не стремилась к тому, но всё это время, тем не менее, строила себе планы, как могла бы сидеть в издательстве, читать книги и наслаждаться занятием сим.

Когда я вошла, Грандов быстро печатал что–то на машинке, после позвал секретаршу Лену и, передав ей конверт какой–то, завещал отнести его тотчас же на почту — даже прикрикнул, чтобы она не медлила.

— Вика, спасибо вам, огромное спасибо! Буду скучать по такому верному сотруднику!

— Михаил Семёнович? — не поняла его я.

— Ну, как же, — он поднялся из–за стола, подошёл ближе и принялся крепко жать мне руку, не переставая улыбаться. — Едете в Петроград!

Несколько писем периода 1923 — начала 1924

«Дорогой Андрей Алексеевич!

Спасибо за письмо ваше прошлое, простите, что не ответила сразу. Дела мои прекрасно! Не поверите, еду к вам в Петроград — да к тому же, и по рабочему вопросу. Многоуважаемый Михаил Семёнович способствовал, чтобы взяли меня в «Аквилон» — знаю, издательство не столь уж широкое, но уже тому рада, что смогу в одном с вами городе находиться и в качестве корректора, а не писателя себя испробовать! Вальер Морисович, владелец, будет ждать меня 24 декабря сего года, как раз в канун дня рождения моего. Как удивительно складываются события, даже поверить трудно!

Как вы сами поживаете? Непременно хотелось бы увидеться, как у вас будет время.

С дружеской признательностью, Вика».

«Дорогой мой Анатолий Борисович,

Совсем давно от вас ни письма одного не видела. Каюсь — и сама в дела ушла по уши, времени не было ни увидеться, ни попрощаться пред уездом моим. Галя уведомила, кого только могла — не знаю только, дошли ли вести до вас. С Москвою я пока простилась на неопределённый срок — не знаю уж, когда и вернусь.

Сергей в профилактории теперь, вы, верно, слышали? Хочется вернуться, как получится, скорее хотя бы к одному нему. Сердце у меня не на месте — очень уж беспокоюсь, что, только выпишут, пуще прежнего пить примется, а его от алкоголя отучать надо, Анатолий Борисович.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

В пути успела сочинить стихотворение и, пока стояли на станции, написала его сюда. Очень уж мыслей много стало, Анатолий Борисович, прямо разрывают не только голову всю, но и душу.

Хотелось бы узнать мнение ваше насчёт написанного.

Кто по жизни считает эмоции

И пустые бутылки зазря?

А потом твердит революции:

«Ну и чёрт же попутал меня!»

Кто за знамя гордостью тайною,

От распутной устав суеты,

Ночью вновь совершает скитания —

Ищет девочек он для любви.

«Нет, не люди, — считает, — создания,

Что постичь не смогли красоты».

Ну, давай, пригласи на свидание

Хоть одну из тех, с кем был ты.

Мне невмочь даже слышать дыхание

Его в трубке, когда говорим.

Может, полон он очарования,

Когда пьянство расстаётся с ним.

Нет, не пьяница, то мало сказано,

Он на днях мне сказал, что поэт.

Он стихами глаза мне завязывал,