Хулиган

— Вот как! — улыбался он таковому совпадению. — А вы сами из Москвы?

Я рассказала ему о Калужской губернии и о том, как с родителями после революции перебралась в столицу. Сам Болконский оказался из Рязани, Константиново, и мне тотчас же стало ясно, откуда, в самом деле, знает его Есенин. Перебираться в Москву он планировал уже давно, но жизнь Петрограда затянула в тот самый момент, когда только окончил он университет, так что уже пять лет не может он покинуть так полюбившееся ему общество. Мы порешили во что бы то ни стало встретиться с ним в столице. Я улыбнулась на прощание, выразив надежду, что встреча произойдёт совсем скоро, а, обернувшись, наткнулась на строгий и хмурый взгляд Есенина. Он не произнёс более ни слова, а лишь взял меня под руку и увёл из заведения. Я была в полнейшем восхищении. Всю дорогу, что шли мы по набережной, я рассказывала ему об увлечениях Болконского, изумлялась, что прочёл он всего Пушкина и была уверена, что такой потрясающий поэтический стиль сложился у него благодаря этому великому русскому поэту. Есенин шагал молча, заложив руки в карманы, не произносил ничего, а при последней фразе моей произнёс:

— Что мне Пушкин? Разве и я не прочёл его? Я буду больше Пушкина!

— Сергей Александрович, вы уже лучше него. В наше время, по крайней мере, — немного снисходительно улыбнувшись, заверила его я. Эти слова, похоже, немного успокоили его.

Время, что провели мы в Петрограде, было самым для меня наилучшим. По временам писал Грандов, и я со всею ответственностью выполняла всю необходимую для «Бедноты» работу. А иногда мы с Сергеем вспоминали Москву — но писем оттуда тревожных не приходило, и мы только поминали её хорошим словом.

— Скучаете по нашим 27/28 в Брюсовском? — бывало, спрашивал меня Сергей. Так мы с Галей прозвали наши с нею квартиры, потому что они были смежными, и жили мы одновременно и в той, и в той. Я кивала. Петроград очень многому научил меня и, благодаря Сергею, открылся в ином свете, нежели в первый мой сюда приезд, однако по дому я скучала и, точно специально не щадя себя, часто писала разные заметки в дневник и мемуары. Потому и возвращаться хотелось лишь наполовину, но время нашего пребывания в Петрограде итак уже длилось дольше предполагаемого. На прощание Сахаров крепко жал мне руку — мы успели хорошо с ним сдружиться и о многом говорили всё это время — почти месяц. «Друзей у Сергея много, — тише сказал Александр, подойдя вплотную ко мне, — но вот настоящих… Пока не повстречал вас, считал, что только Бениславская — поддержка его. Теперь на этот счёт совершенно спокоен».

Мы распрощались. Петроград встречал нас тёплыми, почти южными ветрами, а ныне провожал мельтешащим неприятным снегом и сильным ветром. Будто чуя беду, он неприятно гнал нас прочь, но Есенин махал шапкою, смеялся вслед буре и кричал мне:

— Ничего, ничего! Ещё вернёмся сюда, Вика, обязательно!

И нам действительно пришлось однажды вернуться сюда, хотя город и был уже с другим названием. А Есенину — вернуться и остаться.

Первым делом по приезде Есенин испросил меня, может ли поехать к Клюеву. Он знал моё к Николаю отношение, и потому теперь желал знать моё мнение.

— Ведь Он мне как Отец рОдной, — подражая манере его говорить, молвил Сергей.

— Учитель мОй.

tab>Я не смогла его переубедить и отпустила. А сама, едва успев разобрать вещи, побежала просить прощения у Грандова за столь долгий отъезд. Работы за всё это время накопилось множество. И я поняла, что маленький отпуск, положенный мне, отныне закончился окончательно, а ежели заикнусь я о каком–либо выходном, Михаил Семёнович непременно шкуру с меня сдерёт. Только увидев Галю, я улыбнулась ей, стала приветствовать, но Бениславская была сама не своя. Я хотела было уточнить у неё, как поживает «Галчёнка» — такое прозвище дали мы с нею Покровскому, потому что он очень уж любил называть так Галю, однако девушка прошла мимо меня, не отвечая ни на один вопрос и не произнося при том ни слова.

Я возвращалась из редакции поздно, потому что долго ждала Грандова и доделывала всю накопившуюся за время своего отсутствия работу. Пока я начала печатать статью, решив, что Михаила Семёновича не будет ещё долго, он вдруг появился, подал мне какой–то конверт — вероятно, с новым письмом от читателя, и, только я хотела забрать его, как он сунул его себе обратно за спину.

— Не торопитесь, — голос его был усталым, да и сам он выглядел осунувшимся, и мне стало ещё более стыдно оттого, что я так надолго покинула их и без того маленький штат.

— Пришло очередное письмо, и надобно бы его разобрать, но… Оно весьма необычного содержания. И у меня будет к вам просьба.

Я отложила свою статью, каковую только начала, и стала слушать редактора ещё внимательнее.

— Вы невероятно талантливы, Вика, и я не могу этого не признать, проработав с вами столь долгое время. Но чего вы достигните здесь? — он взмахнул широко руками, как если бы пытался охватить ими всю нашу редакцию. — Потому вот вам моё задание. Соглашаться или нет — решать только вам, но я всё же настоятельно рекомендую. Письмо, что пришло ныне к нам — практически целая рукопись. Это не такой уж большой рассказ, каковой было бы неплохо проверить на ошибки и стилистику — в общем, подкорректировать и отредактировать, всё как вы любите в письмах. Но ныне — не для газетного варианта, а для книжного.

— Что? — не поняла я его.

— Дослушайте, пожалуйста, — устало потирая веки одной рукой, а другою —

всё также навалившись на мой стол, продолжал редактор. — Ежели у вас получится, я напишу своему хорошему знакомому Вальеру Кантору из Петроградского издательства.

Я опустила глаза в стол. Мне очень хотелось верить словам Михаила Семёновича, но после я вспоминала «обещания» Кожебаткина насчёт РОДК, и становилось жутко за себя самое, что меня вновь обманут.

— Подумайте, прошу вас, — почти взмолился Грандов, отдавая мне письмо. После сего известия я возвращалась домой в растерянных чувствах. День казался невероятно долгим и насыщенным: возвращение из Петрограда, просьба Есенина, настроение Гали и, в конце концов, это просьба Грандова — едва ли это всё можно было уложить в голове за одну только лишь ночь! Ещё одна неожиданность ожидала меня прямо под окнами нашего дома в Брюсовском. Только успела я начать радоваться, что отдохну душою и телом здесь, в своей 28–й, как заметила знакомый силуэт.

— Сергей Викторович? — недоумённо спросила мужчину я. Он развернулся. На лице застыло выражение какой–то печали, а в руках были цветы. Я обернулась, и мне стало ясно, в каковое окно глядел он. — Сергей Викторович, а что же вы не зайдёте?

— Галя прогнала, — он опустил голову. — Они с Назаровой Аней как будто сговорились в последнее время.

— Простите меня, я только утром из Петрограда… Что случилось?

Покровский качнул головою. Цветы в руках взъерошились в ритм его волосам.

— Совсем неприличная эта Аня… Ругается как торговка пирогами и ведёт себя совсем не как артистка. — Он произносил слова вяло, как бы неохотно, и только присмотревшись, я поняла, что он абсолютно пьян. — Говорит, что я сволочь, что у меня гнусная морда, что Галя — жена Есенина…

— Что? — всё вскипело во мне, и если монолог его, обращённый к неведомой стене, я слушала не особенно, то именно эти слова особенно врезались в сердце мне. Сжав руки в кулаки, я направилась в квартиру. У меня было пусто — Катя, наверное, сидела у Бениславской. Злость тошнотою подкатила к горлу, и я пнула сначала стоявший ни в чём не бывало узенький гардероб, а после — табуретку. Она завалилась на пол, ножками вверх, но злость моя оттого не улетучилась. Впору было начать бить посуду и орать что было мочи!

— «Тебе единой согрешу»! — чувства и мысли — вперемешку с ними, переполняли настолько, что вылетали несуразными фразами сами собою, без контроля моего над ними. — «Только вам лишь, Вика, и могу доверять»! «Вы друг, единственный мой друг…»! — я повторяла фразы эти, пытаясь вторить нежным выражениям Есенина, но выходило что–то гнусное и издевательское; а после, когда все чувства вышли без остатка, тяжело опустилась на пол, зарыдав, и провалилась от изнеможения в сон.