Страница 49 из 64
Не было смысла спрашивать его, куда именно мы едем. Я молчала, временами неожиданно вздрагивая от утренней прохлады, смотрела на рукопись, не осознавала, что происходит, а Сергей осматривался по сторонам, особенно же — позади нас, как если бы отыскивал кого–то. Мы остановились, он схватил меня за руку и повёл вверх по узкой лестнице, в чью–то квартиру. У меня на языке уже начали вертеться слова, что, вероятно, мы разбудим жильцов, но не успела я и слова произнести, как Сергей втащил меня в квартиру. На нас оттуда вспыхнули светом большие глаза женщины. Она, в действительности, была совсем девушкой, но какая–то хмурость придавала ей возраста.
— Анна, Вика. Вика, это Анна Изряднова, — Сергей торопился, представлял нас равнодушно, а после обратился к женщине, которая не отрывала взгляда от меня: — У тебя есть печь?
— Печь, что ли, хочешь? — не поняла та.
— Нет, мне надо сжечь.
Она обомлела, немного побледнев, стала что–то говорить ему и отговаривать так поступать, что вот после он жалеть будет. Есенин отмахнулся:
— Неужели даже ты не сделаешь для меня то, что я хочу?
Взгляды с новой знакомой у нас снова встретились. Она повела Сергея в кухню, я медленно следовала за ними, пребывая будто в каком–то сне. Анна затопила плиту, и только пламя стало пробиваться, мужчина бросил внутрь рукопись. Огонь засвистел рыжими блесками, напоминая скорее светлые вихры Сергея, нежели пламя. С тлеющими страницами от меня всё дальше и дальше уносилась моя поездка в Европу, а Есенин стоял у плиты с кочергой, тщательно помешивая и высматривая, чтобы всё сгорело. Когда он оборачивался к нам, он казался успокоенным. Даже голос его стал тише, точно поэт понял, что зашёл слишком рано.
— Юрке привет… И здоровья. Я ещё зайду на неделе.
Горечь подступила к сердцу моему. Но вместе с тем было и какое–то облегчение — мне чудилось, что именно в том и была причина тяжести у меня на душе. Разве самой мне рукопись не принесла столько страданий? Ответ был очевиден.
— Не переживайте так, Вика. Мелентьевич и позабывал уже об вас, вероятно.
Я не стала рассказывать ему о последних письмах Кожебаткина. В квартиру мы ворвались весёлые, много смеялись, и когда за завтраком к нам пришла Галя, справиться о состоянии Сергея, она долго недоумевала на сей счёт.
***
Впервые день рождения Сергея мы справляли все вместе. Он решил отметить его в «Стойле», по каковому очень соскучился, пока был за границей. Были все — и верховный совет имажинистов, в каковой, помимо Сергея Александровича, входили Мариенгоф, Кусиков, также вернувшийся ради друга из–за границы, и Шершеневич. Клюева, как после мне стало известно, не было по просьбе Гали — с самого начала знакомства с ним она относилась к Николаю не самым радушным образом, и Сергей наперёд знал, что если будет Клюев, то не будет Гали, а того ему совсем не хотелось. И даже несмотря на большой состав всех присутствующих поэтов, писателей, артистов, музыкантов и художников, были тут лишь самые близкие. Есенин был весел, доволен и счастлив, много шутил и смеялся, рассказывая шутки из жизни своей и друзей. Особенно не мог он отойти весь вечер от Толи, каковому едва доставал до плеча, так что когда они — один широкоплечий, высокий, статный, а другой низкий, с огромным цилиндром на голове, что делал образ его забавным, обнимались, выглядело это весьма эксцентрично. После, когда Мариенгоф прочитал стихи свои, и Сергей стал просить его уйти со сцены и дать прочесть другим, Анатолий Борисович всячески отказывался. Сергей подбежал к нему, схватил за руки, пытаясь, таким образом, насильно вывести его со сцены, но заместо этого они начали покачиваться то в одну, то в другую сторону, как если бы танцевали вальс.
— Ах, Вятка, Вятка, — вздыхал сидевший рядом со мною Толя. — Как сейчас помню, когда жили вместе! Мог разбудить меня что свет, крича: «Анатолий, крыса!» «Грызть — отвечаю полусонным голосом». «А ну производи от зерна», — требует он тогда, настаивая. «Озеро, рак», — зевая, переворачиваясь на другой бок. И всё в том же духе.
Отрадно было видеть здесь Есенину и Майю с Алисой. С самых первых встреч у них сложились приятные дружеские отношения, и ныне, когда обе собирались уезжать, он внимательно выслушивал рассказы их, кивал, когда они говорили о выступлениях своих, что занятость большая и прочее, прочее, и вдруг за них же и закончил:
— Ну, русская литература всё–таки потяжельше Большого театра будет.
— А как пришлась по вкусу заграница вам, Сергей Александрович? — спросила его Майя, начиная, в духе своём, улыбаться и внимательно вслушиваться. В такие моменты лицо её особенно сияло. Сергей поморщился. Он не любил говорить на эту тему.
— Какова бы ни была Россия, здесь, знаете, всё милое, родное! — и, чтобы перевести тему, попросил кого–либо из друзей почитать.
В тот день Сергей Александрович зарёкся совсем не пить. И даже «шампань», как ныне, после поездки, называл он шампанское, он разлил нам по бокалам за 28–летие его, наблюдал с улыбкою, как я пью, но не сделал сам ни глотка. Катя гордо взирала на брата, и все мы радовались, что поэт в действительности бросил.
— В крайнем случае, если кто и попросит, я выпью за вас, Сергей Александрович, — говорила я ему. Он благодарно улыбнулся в ответ.
Настрой сей подпортила внезапно пришедшая в «Стойло» Надежда Вольпин. Некоторое время она наблюдала за разными поздравлениями, сама пожелала Сергею много хороших слов, вручив кой–какой подарок, и вдруг, посреди общего веселья, зная о запрете Есенина, провозгласила, что ему следует выпить — неужели хотя бы один день рождения свой проведёт он без спирта? Есенин поднялся было с места в самом хмуром расположении, но Катя опередила его, бросившись на Надежду Давыдовну с кулаками — случай, какового не ожидал никто из присутствующих. Нам едва удалось растащить их друг от друга.
В этот же самый день Есенин представил нас с Галей Ивану Приблудному. Настоящая его фамилия была Овчаренко, а таковой псевдоним пошёл у него ещё с Гражданской войны, когда он будто бы «приблудился» к красноармейцам одной дивизии. Стихи у него были хорошие, свежие, мы с Галей слушали его с воодушевлением, не отрываясь. Но были среди присутствующих всё–таки лица, совсем мне знакомые, но каковым так и не была я представлена. Отрадно лишь одно — не было Кожебаткина.
Когда мы бродили по «Стойлу» меж рядами с Майей и Алисой, знакомясь с незнакомыми и здороваясь с теми, кого знали, мне вдруг пришла мысль что–нибудь прочесть, но я никак не решалась подойти к Сергею по сему вопросу.
— Хочется читать! Временами страсть как хочется! Такое желание находит! — скулила я, пока подруги качали головами, совсем не понимая страха моего пред поэтом.
— Он ведь пригласил тебя на день рождения одну из первых, ужели это так сложно?
— недоумевала Алиса. Я нашла глазами Сергея, который общался с Галей; заметив меня, он радостно улыбнулся и кивнул. К нам подошла Катя, которая тут же поняла, что все мы втроём в каком–то смущении.
— Что случилось? — поинтересовалась Есенина. Я не сказала ни слова — просьбу мою передали ей подруги. Она улыбнулась, повела плечами и бросилась к Сергею. Снедали сомнения — и ужели в действительности так трудно было мне спросить его о том!
Я видела, как Катя лёгкой походкой подбежала к брату, что–то прошептала ему, и оба они перевели взгляды на меня; вероятно, вся я залилась краскою в тот момент.
— Друзья! Дорогие мои, хорошие! — Есенин взбежал на сцену так же легко, как Катя минуту назад — к нему. — Хочу представить вам юную поэтессу, творческое начало у каковой, впрочем, отнюдь не плохое.
Я считала совсем не впервые. Но каждый раз пред публикой представлялся дебютным, а оттого сильно волновал и трогал. Сколько дорогих и близких лиц смотрели на меня! Я знала некоторых не более и двух лет, но нас так сильно привязало событиями и проблемами, что создавалось впечатление, будто знакомы мы вечность. И всё то — Сергей Александрович. Разве был бы теперь сей круг здесь без него? Я прочла стих, посвящённый ему, и с первых строчек все заулыбались, потому что он состоял из строчек стихов Есенина. Стих, по ритму не столь хорошо сложенный, по рифме — временами западающий, по смыслу — скорее чисто образный, но каждая строчка дышала в нём нежностью и любовью к Сергею Александровичу.