Хулиган

— Он говорил мне, что была страсть — и большая страсть, — молвила Галя, когда мы были совсем одни. — Целый год, говорил, это продолжалось, а потом всё прошло — и ничего не осталось. Он смотрел на меня своими голубыми виноватыми глазами, чуть не плача, и ужасался, сколь был слеп, что не разглядел её. Что всему виною страсть его. Я высказала свои сомнения, но он принялся разуверять меня в них: «Галя, поймите же, что я вам верю, а потому не стану лгать. Ничего там нет для меня. И оттуда следует спасаться, а не толкать меня обратно». А о вас, Вика… — вдруг, точно спохватившись, добавляла она, но тут же, взглянув сурово, качала головою. — Ничего. О вас он не сказал ничего.

Разговор сей должно было воспринимать как окончательное решение Есенина уйти от Дункан. Бениславская говорила, что они не прожили вместе и двух недель, вернувшись в Москву — Дункан уехала на Кавказ, и Есенин пообещался быть там же, но теперь уже не вернётся.

— Что же делать? — держась руками за голову, восклицала я. — Ведь она так привязана к нему! Просто так она его от себя не отпустит.

— Не отпустит, — соглашалась Бениславская, и недалече у них с Сергеем родился план. Они сидели вместе на кровати, смеялись и писали Дункан послание. Я смотрела на них издалека, веселящихся, не влезая. Тут Есенин, наконец, впервые за всё время обратил на меня внимание и протянул мне телеграмму:

— Вика, прочтите.

Я взглянула. Очень много было сказано о несбывшейся любви и мечтах. Изначально жестокой показалась мне вся эта затея, но, как я и пообещала, я решила не высказывать мнения своего на сей счёт и, отдавая листок, произнесла:

— Не упоминайте о любви. Уберите последнее упоминание о пожелании, — и я передала листок назад Есенину. Они с Галей обменялись взглядами, а после он что–то переписал и прочёл нам слух:

«Я люблю другую Женат и счастлив Есенин».

А после отослал.

Свыкаться с «новым Есениным» теперь приходилось лишь нам одним с Галей. Он запил пуще прежнего, сколь бы мы ни пытались отвлекать его оттого. Но, поскольку он не любил стеснения в принципе, и считал, что своим присутствием лишь раздражает нас, да ещё и работать не мог в таковой обстановке «совместной жизни», пил обыкновенно в кабаках, а после искать его приходилось нам с Галей. Только вернувшись с работы, мы с дрожащими руками обзванивали все рюмочные, больницы… однажды дело дошло до морга. Но в тот самый момент раздался звонок в дверь, и Есенина внесли в квартиру какие–то совершенно незнакомые нам мужчины. В таком состоянии я не видела Сергея Александровича ещё ни разу в жизни — он полз по полу, потому что на ногах едва держался, всё что–то бормотал, и среди общей чепухи мы с Галей смогли различить имена наши, а после стал чахоточно кашлять, и вдруг у него началась рвота. Нас с Бенислаской испугало не столько это обстоятельство, сколько то, что после этого Сергей в том, в чём был, завалился на бок, сильно стукнувшись головою о стену, и замер. Мы закричали, не в силах ни пошевелиться, ни предпринять что–либо, но каким–то чудесным образом прозрение пришло ко мне первой.

— Галя, воды. И марлю, пожалуйста! Поторопитесь же, умоляю — видите, ему совсем плохо стало!

Есенин еле дышал. Мы уложили его в мою кровать — в силу того, что он мужчина, едва ли дотащили бы до квартиры Бениславской, раздели до рубашки и накрыли одеялами. По своему опыту я знала, что, если с утра насилу напоить его водой и таблетками, он должен чувствовать себя лучше.

Провожая Бениславскую в смешанных чувствах, я мысленно благодарила всевышнего, что в тот день с нами не было Кати, и она не видела брата, какового превозносила до небес, в таковом состоянии.

Есенин во сне был будто ребёнок. Несмотря на случившееся, он спал тихим сном, мерно и ровно дышал, пару раз неугомонно перевернулся с боку на бок. Я впервые могла видеть его во сне, и даже вся усталость спала с меня, покуда я наблюдала за его спокойным сном. Сердце переполнялось какою–то неизъяснимою радостью, и я села подле кровати его, тихо–тихо начав шуршать выпусками «Бедноты», выбирая письма читателей для разных разделов.

— Вика… — услышала я тихий голос мужчины, вздрогнула, быстро сбегала за водой и стала извиняться за свою неловкость, за то, что разбудила его, хотя того вовсе не хотела. Под глазами у Сергея всё ещё виднелись тёмные круги, и цвет лица отдавал желтоватым, но он выглядел куда лучше, чем в тот момент, когда его внесли в квартиру.

— Нет, совсем нет, не то… — он запнулся, изумлённый преподнесённым ему стаканом, но послушно отпил из него. — Сандро предупреждал, что в России никто ждать меня не будет, — голос его вполне окреп, и говорить поэт стал с полною силою. — А я не верил. И вот, вернулся, приехал — и вижу…

— Что вы говорите такое! — я легонько взбила ему подушку и поплотнее укутала одеялом. Он резко поднялся и крепко, будто и не был пьян, сжал обе руки мои.

— Вика, вы давеча спрашивали насчёт чувств моих к вам. Так вот…

— Сергей Александрович, лежите, — с укором сказала я, опуская его обратно на подушку, хотя сердце при сих словах зашлось в быстром темпе, но он ещё сильнее сжал мои запястья. Я пыталась отвлекать себя мыслью, что он по–прежнему пьян, что ещё толком не пришёл в себя, что, в конце концов, уже к утру всё меж нами будет иначе, если не сказать, как прежде — довольно сухо и равнодушно, но взгляд его, и жесты, и слова казались мне теперь довольно трезвыми и здравомыслящими. Он притянул меня к себе ненастойчиво, должно быть, следя за моей реакцией, долго и внимательно смотрел мне в глаза, пока я сама не потянулась за поцелуем, а после довольно улыбнулся и ответил, и омут, в каковой затянуло меня в первый раз, я не смогла обойти и сейчас. Сергей Александрович был моей постоянной мыслью, пыткой, наваждением, горечью и, в конце концов, мольбой!

Только к утру, в сумерках, я смогла открыть глаза и различить лицо его прямо рядом с собою. Прежний безмятежный сон обволакивал всего его — он часто говорил про покой, и, вероятно, только во сне таковой и мог приходить к нему. Всё больше светлело. У нас в деревне в таковое время непременно бы уже кричали петухи, и пахло утренним хлебом, каковой всегда пекла на завтрак бабушка. Я тронула прядь волос Сергея, покрытую сумеречной дымкой, случайно спавшую ему на лоб, и от этого движения он приоткрыл глаза, мягко улыбнулся, различив меня, и в который раз сердце возликовало от мыслей, что я нужна ему — пусть лишь на это одно мгновение, но нужна.

— Как тебе спалось? — хрипло спросил он.

— Это скорее следует спрашивать у тебя, — коротко засмеялась я, а он закрыл от меня лицо ладонями, застонав, начал извиняться и обещать, что никогда в помине не притронется к алкоголю. Сказал так, что верилось с трудом, а потом отнял руки от лица — а на нём уже играла детская улыбка. Приблизившись к нему, я сказала, что, на самом деле, с ним мне стало спокойнее… Размеренное дыхание Сергея перестало быть таковым; он встрепенулся, глаза обеспокоенно забегали туда–сюда, кое–как после сфокусировавшись на мне, и он вновь вернулся всё к той же теме. У меня уже как–то отлегло от сердца случившееся в Петрограде, и я могла говорить о том без прежнего страха; воспоминания о том, что меня почти не отправили на тот свет, больно резали сердце, но не с такой силою, чтобы оно могло оттого ныть. Услышав о том — и даже не дослушав главное, Сергей вскочил с кровати.

— Что украли? Что украли? — бессвязно повторял одно и то же он.

— Ничего… — неопределённо отвечала я, снижая голос свой к более тихому. — Вещи все были в беспорядке, но ровным счётом ничего не пропало. Сергей, да отчего же вы так обеспокоены? Это будто вас утопить собирались!

Он побледнел, скулы на лице напряглись, точно он со всею силою стиснул зубы.

— Искали… Меня искали… — всё тот же бессвязный голос. — Что ни шаг, что ни поворот — везде меня ищут. Где твоя книга?

— Какая книга?

Не дождавшись ответа, он сам стал искать что–то в моих вещах. Я сначала с любопытством наблюдала за ним, потом медленно поднялась с кровати и подошла ближе. В халате Сергей казался совсем домашним, уютным, и только напряжение от слов и состояния его не давало покоя. Он продолжал разбрасывать вещи, швырял их из сумок, казался расстроенным и опьянённым неистовым бешенством — одновременно. Состояние его внушало страх. Я молча протянула ему рукопись свою. Он заметил мои дрожащие руки, ласково сжал их, точно бы успокаивал ребёнка, и попросил одеваться. Я в недоумении скрылась от него за ширмою, спешно натягивая на себя одежду. Только успели выбежать мы на улицу, он засвистел, подзывая экипаж, и мы помчались по предрассветной дороге вдаль.