Хулиган

Я практически выплыла наружу из–за какого движения наверху. Я вначале посчитала, что то мне уже привиделось, однако, в действительности, когда пришла в себя, человека в чёрном уже не было предо мною — стоял милиционер и молча разглядывал, как я кашляю водою.

— Вы в порядке? — было единственное, что спросил он. Я не обратила ровно никакого внимания на умиротворённый тон и буквально отползла от него по булыжной набережной, а после, сколько было сил, поднялась и бросилась бежать обратно в «Интернационал». И речи не могло быть отныне, чтобы оставаться долее в Петрограде! Я стала яростно и спешно собирать вещи.

***

В Москву я возвращалась со смешанными чувствами, но уже на вокзале почувствовала приглушённый запах какой–то неожиданной приятности, каковая должна была будто бы поколебать теперешнее моё настроение. Интуиция в таковых планах у меня всегда работала хорошо. Я решила оставить вещи в Богословском, а после испросить у Бениславской, не произошло ли чего–то неожиданного, но уже пред квартирой своею остановилась, глупо глядя на ключи в руке — дверь была приоткрыта, и из неё лилась полоска света. Ужас сковал всё существо моё от такого явного дежавю, я сделала пару шагов назад, но чуть не наткнулась на кого–то. Галлюцинации продолжали преследовать меня и теперь — предо мною стоял Есенин и улыбался, слегка придерживая за плечи, дабы я ненароком не завалилась на него. Я, наверное, столь сильно побледнела, что выражение лица его сделалось обеспокоенным.

— Вика, что с вами, вам дурно? Галя, воды, срочно, воды!

Не успела примчаться Бениславская — сумки выпали из рук моих, я чуть не задохнулась, но знакомые тёплые руки и ныне поддержали меня, помогая не впасть в небытие обморока. Остальное я помнила смутно, будто даже во сне каком–то, а когда, наконец, очнулась, Есенин, Бениславская и Катя растерянно глядели на меня. Собственное состояние меня позабавило, я постаралась улыбнуться, но тем только рассердила остальных. Стала просить прощения. Сама не знала, что происходит со мною после того страшного случая.

— Вы лежите, видно, голова закружилась, — улыбнулся мне Есенин, поправив подушку, и обыкновенное обращение на «вы» заставило моё сердце упасть в пятки.

— Сергей Александрович… Как же это так? Вы.? А Америка?

— После, после, — он равнодушно махнул руками. — Лежите. Вы только с дороги, вот и утомились. Вы ведь получили телеграмму Гали.

Телеграмму? Мы обменялись с Галей взглядами. Она побледнела, и я поняла, что у них был сговор что–то мне отправить, чего Бениславская не выполнила в силу влюблённости своей. Я закивала, и Сергей довольно улыбнулся.

— Ну и отлично, а остальное я тебе после расскажу, — тихо шепнул он, и в сердце как–то само собою что–то затеплилось.

Стоило мне выпить чаю и перекусить, как состояние вернулось в норму. Намечался целый радостный вечер по возвращении Есенина, только я, хотя и рада была видеть Сергея Александровича, казалась сама себе отстранённою от этого всего. Мысли были далеко, и даже частые взгляды, каковые бросал он на меня, совсем не радовали.

Не было необходимости спрашивать, как мужчине понравилась Европа. Он много говорил об Америке, от каковой его теперь тошнило, возмущался, что, если сборники его и Толи и печатаются за границей, то тиражом в 500 экземпляров — и не более. «Это, — добавлял он, — у них самый большой такой». Рассказывал, как громко читал стихи, что все с перепугу тряслись и убегали. «Если уж у Городецкого в доме подвески канделябра тряслись, то что уж об этой немчине следует говорить!»

И всё о себе, о странах, в каковых он побывал, о ресторанах, в каковых приходилось обедать. Ни разу не задал он нам вопроса, как жили всё это время мы, и какие изменения произошли в жизнях наших, а когда начали все расходиться, и Есенин сослался, что заберёт вещи у Дункан с Пречистенки и переедет в Богословский (об том они договорились с Галей и то как раз значилось в той не дошедшей до меня телеграмме), Сергей подошёл ко мне, пользуясь тем, что никого в кухне не осталось.

— Вика, что с вами? Весь вечер наблюдаю за вами и не могу понять.

— Вероятно, голова разболелась, — улыбнулась я, хотя она в тот самый миг уже начинала пьяниться и кружиться от сильной близости с ним. Я готова была расплакаться, потому что ко мне неторопливо, на цыпочках, приходило осознание возвращения его. Сергей вернулся! Бросил Европу и вернулся сюда, в Москву!

— Вы получили моё письмо? — он поднял голову, и такие знакомые, почти родные, голубые глаза сверкнули на меня.

— Получила, и «Пугачёва» с ним в придачу, — улыбнулась я. — Сергей Александрович, передать не могу, как благодарна вам, что подарили мне экземпляр!

— А Толе он не понравился.

— Так ведь Анатолий Борисович так восхищался этой поэмой.

— Сказал, что это Вещь, и Вещь гениальная, да только написана с чудесной наивностью лирического искусства, — качнул поэт головою. — Так и сказал, представляете? Я ему возразил, что да тот же Покровский — и то хуже бы написал. А он засмеялся, сказав, что для написания «Пугачёва» я прочитал лишь «Капитанскую дочку» и «Историю Пугачёвского бунта».

То было истинной правдою, и в том много после признавался мне и сам Мариенгоф. Но Есенина всегда задевало отношение к произведениям его. Он знал, что пишет гениально, но при том, сочинив что–то, ждал похвалы, ждал хорошей реакции. Всё дело было в том, что каждый свой стих он считал если не ничтожным, то, по крайней мере, малостоящим, а потому хотел всегда расти, стремился всегда к высокому.

— Отчего вы порвали с Дункан? — спросила его я, переводя тему.

— Всё то с самого начала было ошибкою, — он взглянул на меня.

— Но ведь вы женились, Сергей Александрович! То тоже было «ошибкою»?

— Каюсь! Сделал неосторожный шаг, превратив мечту в действительность… Не надо было, не стоило раскрывать тайны, что таилась в ней и так влекла к себе — вот зачастую так с женщинами! Зараза… — стакан осколками полетел на пол из–под руки его. Я боялась, что в кухню вбежит Галя, услышав грохот, но они с Катей, судя по воцарившейся тишине, и вовсе покинули квартиру.

Мне вспомнились завистники со стороны Дункан и Есенина. Различные сплетни, каковые стали распространять меж ними, когда отношения их лишь завязывались. А учитывая, что писала об них книгу, я прошерстила множество газет, услышала множество мнений, расспросила множество знакомых Сергея и его друзей. Вспомнила, как бывшая некогда хорошая знакомая поэта Надежда Вольпин говорила, что он влюблён скорее в антураж и славу танцовщицы, нежели её саму. Вспоминала частые споры их, и всё более и более укреплялась в одной только мысли — их, может, и разлучили собственные недомолвки в отношениях, но на первом месте непременно стояли чужие пересуды.

Он помог мне прибрать осколки, а потом вдруг обхватил мою руку своими обеими и нежно поцеловал.

— Что тебя беспокоит? — он внезапно снова перешёл на «ты». — Ты бледна весь этот вечер…

— Дорога, ты ведь и сам заметил, — улыбнулась я, но он покачал головою, отмахивая сии глупые отмазки. Он казался серьёзным, неотрывно смотрел в глаза мне и всё не желал отпускать ни руку мою, ни взгляда.

— Отчего ты написал, что испытываешь ко мне? Ведь это ты научил меня любить, — тихо, почти шёпотом произнесла я, но он услышал. Долго и пронзительно смотрел на меня, но и я не смела опустить взгляда или моргнуть, так что чистые голубые глаза стали размываться в пятна, превращались в неясные очертания — нет, в целую вселенную, каковая поразила меня при знакомстве с ним. В них более не сквозила грусть — в них было что–то иное, изменённое, ещё не ясное мне, больше похожее на утомление и усталость от жизни.

— Дура, — произнёс он, отвернувшись и собрав последние осколки, а после поднялся, оставляя меня в раздумьях и удивлении.

Есенин съехал от Дункан не так, как всегда, а «по–настоящему». Мы с Бениславской не раз обсуждали это событие, решали, как быть, и действительно ли меж ними всё кончено или это очередной всплеск эмоций мужчины.