Хулиган

— Кто это? — раздался из первых рядов чей–то мужской голос. Шёпот со сцены был мне хорошо слышен.

— Вика Фёрт, — последовал ответ. — Журналист. Серёжа к ней очень привязан.

— «И пока дорога бежит, навевая ветер осенний, Ваше имя пускай гремит, незабвенный Сергей Есенин!» — закончила я и под всеобщий гам и аплодисменты спустилась со сцены. Помогал мне, подавая руку, Сергей. Внизу легко поймал Толя.

— Отлично прочли, — улыбнулся мне он. От нахлынувших нежности и воспоминаний захотелось обнять Мариенгофа, но я посчитала, что жена, стоявшая рядом, может не так это понять.

Читали многие друзья Есенина. Пели на гитаре. Что–то много и весело рассказывали. А когда Майя, не употреблявшая алкоголь, сказала мне, что у неё нынче ночью поезд, и нужно ещё успеть забрать из дома вещи, я предложила ей спеть.

— Нет, Вика, я не готова, — улыбнулась мне она. Тогда я стала настаивать. В пьяном состоянии делать это куда проще, чем тогда, в трезвом — упрашивать Сергея прочитать на сцене свой стих. К моим уговорам присоединилась Алиса, и, в конце концов, Ланская сдалась. Она вышла на сцену, встречаемая радостными возгласами, но произнесла совсем не то, что ожидала я.

— Сегодня у меня поезд. Я уезжаю в Италию, выступать, и очень волнуюсь, — её поддержали, и стали аплодировать ещё более бурно. — Буду пробоваться в «Ла Скала»… И девушка, которая здесь присутствует, каковую многие уже знают, талантливый журналист, поэт, предложила мне спеть, но… Но думаю, я лучше прочту одно стихотворение. Стихи порой отражают чувства наши и мысли намного лучше, чем песни.

И она стала читать. Читала Майя прелестно — мне никогда прежде не доводилось слышать, как она это делает, но если бы мне сказали, чьими стихами я восхищалась в тот вечер, я бы, даже не раздумывая, назвала два имени: Есенина и Ланской.

— «И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,

Любви возврата нет».

Мы переглянулись с Алисой. Майя закончила читать. Это был стих Северянина.

***

После дня рождения литературная деятельность поглотила Есенина с полную силою. Они с Галей решали вопросы издания сборников, в каковых я совершенно не разбиралась. Очень многим помог ему и Валентин Вольпин, каковой был знатоком издательской деятельности. Не один сборник за то Сергей посвятил ему, и всегда искренне благодарил за помощь.

Галя, в отличие от меня, разбиралась в литературной жизни, прекрасно знала современную русскую поэзию и могла успешно решить любые экономические вопросы, сумев договориться с издателями в любом деле и на любую сумму. Она знала, что литературная деятельность была единственным источником заработка для Сергея. Впервые стала помогать она ему, когда он издавал «Москву кабацкую».

Катя, приходя к нам в комнату, могла не раз наблюдать таковую картину: Сергей и Галя сидели и тихо обсуждали, сколько денег получили они с того или иного издателя, сколько пришлось кому отдать, сколько экземпляров вышли в свет в сей месяц. Я не разбиралась во всём том, потому в основном сидела в стороне с задумчивым или удивлённым видом, прислушиваясь к негромким разговорам их, как дети — к беседе родителей за дверью, когда те думают, что чадо их уже спит. Катя также не разбиралась в сих вопросах, но ей отчего–то казалось, что деньги даются брату сами собою, хотя Галя и я не раз пытались убеждать её в обратном, а я же знала, что «Стойло» приносит слишком мало дохода. Есенин очень любил сестру, был доволен внешностью, радовался и счастливо улыбался, когда она хорошо одевалась, и, впрочем, было на что смотреть. Катерина Есенина была стройная, чуть ниже брата, недурна собой, но уж слишком любила дорогие наряды и часто потому сменяла одно платье другим. У неё было чувство, что брат, раз живёт и работает в Москве, непременно много зарабатывает. Сии слухи доносила она до отца и матери, и не раз Сергей получал письма с укорами, почему он получил очередные гонорары, но не присылает родителям.

— Тянут они последнее из меня! — взъерошивая волосы, Сергей Александрович отбрасывал от себя очередное такое письмо и принимался зло ходить по комнате. Ведь отправить деньги хотелось, а денег не было.

Зато постоянно находились они на выпивку. В конце ноября ни о чём ни про что Сергей заявил нам, что собирается отметить 10–летие своей поэтической деятельности, а когда Вадик и Галя с сомнением намекнули, что первое его стихотворение «Берёза» вышло в 1914, он стукнул кулаком по столу.

— А, да, когда умрёшь, тогда и памятники! — со злостью говорил он, сверкая при том глазами. — Только тогда чествования. Тогда — слава. А сейчас, имею ли я право или нет? Не хочу после смерти — на что мне это тогда? Дайте мне сейчас, при жизни. Не памятник, нет, но должен же я получать за стихи? Пусть Совнарком мне, положим, 10 тысяч даст. Пишу я мало, но ведь стихотворение должно меня кормить! А, кроме того, почему актёр может одно и то же стихотворение с десяток раз со сцены читать, а я не могу его столько же раз напечатать?

Идею поддержала только я, видя каждый вечер, как усердно Сергей трудится над своими произведениями. У него была гениальная способность: помимо того, что любил он в работе тишину и часто запирал дверь, а нам приказывал сидеть тихо, как мыши, на кухне, он любил, ежели совсем не шло вдохновение, записывать слова на бумажках, разрывать их, разложив по комнате, а после смотреть, что из этого получится, складывая вместе разные предложения и фразы.

А 23 ноября произошло ещё одно удивительное событие в литературе России: Всероссийский союз писателей, появившийся не так давно, отмечал свой первый юбилей. Есенин с Сергеем Клычковым, Петром Орешиним и Алексеем Ганиным после события сего предложили мне сходить с ними на Мясницкую. Здесь же познакомилась я, наконец, с поэтом Алексеем Алексеевичем, о котором много рассказывал мне Сергей. Это был молодой человек довольно приятной внешности, но ему бы следовало чаще улыбаться и менее подшучивать над друзьями своими — разные выходки такие были неуместными, а порою и обидными. Есенин ещё вдруг тут же припомнил, как они с Мариенгофом пошутили раз над Хлебниковым. Я нахмурилась и упрекнула поэта:

— Злой вы, Сергей, — в ответ на что он только отмахнулся, но, заметно было, сильно обиделся на слова мои. А когда Ганин обратился ко мне — по глазам видно, что хватит ему уже пить, кто я такая (стоит упомянуть, что в последнее время Сергей особенно часто стал вводить меня в общество своё, хотя причин таковым внезапностям я не видела), Есенин вскочил и вскрикнул:

— Большой она человек! И молчи, Лёшка. Вон, лучше, водку допивай.

Тогда уже он перестал меня корить за то, что я фамилию хочу сменить.

Поэты обсуждали вопросы издания своих книг — тема, ставшая для Есенина особенно болезненной. Потом заговорили о поэтах из крестьянской среды, коснулись Клюева, какового Сергей Александрович всегда очень защищал, и, в итоге, перешли на жёсткую цензуру. От меня не скрылось почти с самого начала, что какой–то господин за соседним столиком внимательно наблюдает за нами. В последнее время мужчина всё чаще говорил о преследователях, от которых прячется он, что, мол, они не дают ему спокойно жить, повсюду следя за ним. Друзья воспринимали слова эти как глупость, Галя, Катя и Аня Назарова обыкновенно посмеивались и не верили, а мне после случая в Петербурге уже ничто не было удивительно. И теперь какой–то человек в чёрном с головы до ног — пальто, шляпе, даже с волосами цвета дотлевших углей, уже битый час наблюдал за нами.

— Да что Клюев! Он увлечён лишь одною божественностью своею! — кричал Орешин.

— Да ведь он ищет у Бога справедливости — оттого и стихи у него такие, обращённые к Нему.

— Сергей, — я тихо подкралась к Есенину, и он, как и всегда, когда дело касалось меня, стал внимательно слушать, — за нами, кажется, следят всё это время.

Я специально говорила шёпотом, потому что думала, что мы спокойно покинем Мясницкую и уйдём подальше от неизвестного чёрного человека, но Сергей спешно поднялся из–за стола, стул под ним неприятно скрипнул от резких движений, и возмущённо крикнул Ганину: