Одиночка

Из всех своих снов он помнил один, да и то урывками. Однажды подростком жарким летним днем он поднялся на Лысую гору и заснул там на ее вершине, среди высоких трав. Ему приснилось, будто он на шабаше ведьм на горе Килиманджаро. Колдуны, волшебники, маги и чародеи слетевшись сюда со всей Африки, присвоили ему имя Тунгата, что в переводе с языка зулу означает: Борец, а на языке исиндебеле, ‒ Тот, кто ищет. Там, в белых снегах Килиманджаро на высоком ложе эбенового дерева, покрытом леопардовыми шкурами, он понял, что его призвание делать добро, а Родина ‒ весь мир, потому как Африка сердце нашего мира, издавна и по праву она считается колыбелью человечества.

Сон ‒ вояж в подсознание. Подсознательное играет в жизни гораздо бо́льшую роль, чем принято думать. И когда по ночам Павел слышал бой барабанов, ему казалось, что он снова в Африке и тамтамы из далеких джунглей зовут его на помощь. Но жизнь прозаичнее сна, то средь ночи в колодце двора выбивали половики его чистоплотные неандертальцы-соседи.

* * *

В этот раз ему снилось, будто он нескончаемо долго ехал куда-то в карете о шести рысаков. Уныло скрипели рессоры, и кони мерно печатали булыжник мостовой. Было холодно и мозгло до ломоты в костях, а снега-то этой зимой не было ни разу. В ногах на медной сковороде, укрепленной на закопченной треноге, пунцовыми отсветами рдели уголья, отбрасывая отсветы на бирюзовый атлас обивки. Он утопал в сафьяновых подушках лебяжьего пуха, даренных тетушкой Марфой, почти неразличимый. Партикулярное платье к тому располагало, все колера в тон. На нем был жемчужно-серый камзол, расшитый серебром и жабо из брюссельских кружев выдержанных в пастельных тонах. А крепкие икры плотно обтягивали белые чулки с ажурными стрелками.

«То, во что ты одет, означает, кем ты есть», ‒ оглядывая себя, подумалось ему. То, что он сливается с обивкой фаэтона, ему было все равно. Его ноги, обутые в башмаки с фигурными серебряными пряжками были невелики, верный признак породы. Краем сознания Павел отметил, что он невысок ростом, телосложения крепкого и соразмерного, движения его сдержаны и точны, а кружева жабо и манжет подобраны со вкусом и одежду свою он носит с той уверенностью и простотой, которые даются долгим опытом светского человека. Словом, истый комильфо, хотя в военном мундире он бы чувствовал себя намного уютнее.

У Павла вдруг возникло странное предчувствие, что в эту карету он сел молодым человеком, а выйдет из нее стариком. Отчего-то он был уверен в том, что предчувствие его не обмануло. Есть предчувствия, которые никогда не обманывают, и он это знал. От этой сторонней и, по сути, несуразной мысли, его проняло ознобом. Он укрыл ноги медвежьей полстью и в задумчивости достал осыпанную бриллиантами табакерку, но передумал и сунул ее обратно в карман.

Незаметно карета влилась в вереницу экипажей, едущих в одну сторону, и вскоре остановилась подле ярко освещенного дворца с литой чугунной оградой. Его богатый фронтон, украшенный лепными арабесками, опирался на десять высоких колонн полированного мрамора. Их бронзовые основания, начищенные до золотого блеска, сияли в призрачном сумраке белой ночи. Вокруг останавливались подъезжающие кареты, кричали кучера, поспешно соскакивали лакеи, откидывая подножки карет, с шумом растворялись и запирались каретные и дворцовые двери.

Под высокими навесами пылали зажженные костры, освещая красным пламенем величественное здание. Засмотревшись на причудливый орнамент фронтона, состоящий из геометрических фигур и мистических халдейских знаков, Павел пытался и не мог прочесть заключенную в нем надпись латиницей. Игра светотени костров и чадно горевших смоляных факелов, мешала ему.

К нему подошел и церемонно поклонился поясным поклоном исполинского роста и дикообразного вида дворецкий с пышными надушенными бакенбардами. На нем была зеленая ливрея с золотыми пуговицами и позументами по швам, и короткие панталоны до колен без чулок. Пропустив Павла в большой вестибюль, он повел его, переваливаясь, по парадной внутренней лестнице наверх.

Поглядывая на его обнаженные ниже колен волосатые ноги сатира, с выдающимися мускулистыми икрами, Павел заметил, что обут он в черные башмаки с круглыми, как лошадиное копыто носами. Как-то мимоходом Павлу подумалось, что видит он все это так отчетливо, только потому, что делает это в последний раз. Подумается же такое.

Внутри дворец сиял множеством свечей в золоченых жирандолях. Их свет приумножался, отражаясь в бесчисленных зеркалах и гранях подвесок хрустальных люстр. Столько блеска, но, ни грош теплоты. Аксессуары внутреннего убранства дворца зримо и назойливо напоминали о роскоши и каком-то невиданном доселе гротескном тяготении его хозяина к золоту, от золоченого итальянского фонтана подле лестницы, до золоченой лепнины потолков. Это изобилие позолоты повсюду, казалось сколь великолепным, столь и вульгарным. Одно ехало на другом, безвкусицей погоняя.

Выстроившиеся вдоль беломраморной лестницы лакеи в красных кафтанах и в напудренных париках, казались неживыми истуканами, не обращавшими внимания на царивший кругом бедлам. А вокруг творился какой-то Содом и Гоморра, воистину Вавилонское столпотворение. Отовсюду раздавался крик, визг, смех, шум и гам! Одни, бежали вверх по двум крылам лестницы; другие, сбегали вниз, стучали каблуки и черные тени метались и прыгали по стенам.

Расколовшись на промежуточной площадке лестницы надвое, людской поток образовывал пеструю круговерть шелка, золота и драгоценных камней, и еще невесть чего, сверкающе-мельтешащего, и устремлялся по двум боковым спускам вниз и вверх. Снегом осыпались конфетти, многоцветными радугами переливался серпантин. Вокруг буйствовала музыка, дворец содрогался от безумных плясок. Шла гульба, дым коромыслом и маскарад мчался в анемично-белой петербургской ночи бесшабашным вихрем.

Несмотря на то, что они поднимались по красному ковру лестницы все выше, казалось, что они спускаются в подземелье, так вокруг становилось холодно и сыро. Затем они шли долгой галереей, пол ее был вымощен квадратными плитами, черными и белыми, уложенными в шахматном порядке. Высокие готические своды нависали над головой и, будто довлели сверху. Галерея удалялась все далее, туда, где свод и пол соединялись и терялись в сумрачной утробе дворца.

Из расположенных по бокам покоев доносилась музыка клавесина и струнного оркестра, кто-то пел тенором по-итальянски. Слышался стук бильярдных шаров и возгласы играющих в карты. В одной из комнат шумно блудили, раздавался многоголосый мужской хохот и неистовый женский визг. Там явно предавались свальному греху: слышались возрастающие женские стоны, приближающиеся к кульминации. Каковы гости, таков и пир. Знать, не ошибся в нахождении адресата, попал туда, где порок пирует об руку с развратом.

‒ Черт бы вас всех задрал! ‒ в сердцах сказал Павел неподобным площадным наречьем. И спохватившись, что «черт» совершенно богомерзкое слово, истово осенил себя широким крестным знамением, что не осталось незамеченным от искоса брошенного взгляда шельмы дворецкого.

А ведь этот тлетворный дурман не есть излишеством предновогодней ночи. После восшествия на престол Петра ІІІ беспутный разврат в Петербурге стал веленьем моды, он ныне сделался делом обычным, почти вмененным в обязанность придворных. Так повелось от начала времен: Ad exemplum regis componitur orbis[13].

«Отчего соблазн получения легких денег так быстро овладевает людьми?» ‒ средь этого шалого бесчинства подумалось Павлу. Но он не успел ответить на этот, не слишком занимавший его вопрос, как послышалась сопранная ария, звучала соль-мажорная каватина, исполненная драматизма и печали, гимн одиночеству на пустынных просторах Отчизны. Павел замер, потрясенный силою и проникновенностью необычайно чистого женского голоса, столь пленительного и совершенно неуместного здесь.

13

Мир живет примером государя (лат.).