Одиночка

Подобные инциденты случались довольно часто, и тому была причина. Увлекшись своей новой знакомой и от души желая одарить ее как можно бо́льшим удовольствием, он иногда применял изощренные приемы секса, которыми владел, доводя ее до таких высот наслаждения, которых она уже никогда не могла испытать. При этом он не отдавал себе отчета в том, что его сексуальные изыски не делают женщину счастливой. Отнюдь, они обрекают ее на тщетные поиски пережитого экстаза, меняя мужей и любовников, сравнивая их с ним, и всю оставшуюся жизнь, мучаясь от этого.

Иметь же постоянную подругу он не хотел. Ему лень было ее добиваться обычным ухаживанием, а потом удерживать подле себя. Он не хотел переводить свое время на продолжительные отношения и терять, опять таки то же самое время, чтобы их завести, вести пустые разговоры, оказывать знаки внимания, как на дежурства ходить на свидания. Он не догадывался, что это Одиночество бросает его от одной женщины к другой. Вместе с тем, он любил женщин, любил желание обладать, преодоление страха быть отвергнутым, волнение первых удивлений, незнакомые глаза, губы, запахи, пленительные изгибы торса, ни с чем не сравнимый первый поцелуй и сексуальная капитуляция, ‒ шелест сброшенного платья…

Но, насколько пленительны сексуальные отношения вначале, настолько же, однообразна и отвратительна их изнанка, потом. Каждый раз констатировал он, вечный беглец от сердечных привязанностей. Но это были отговорки. На самом деле, он не хотел никого пускать в свою жизнь. Ведь привязываясь к кому-нибудь, лишаешься душевной независимости. Павел просто не в состоянии был долго находиться рядом с чужим человеком. Удовлетворив свое либидо[7], он начинал тяготиться обществом женщины. Ему казалось, что он слишком быстро добирается до их сути и тем, исчерпывает отношения. Его пугала необходимость постоянно подстраиваться к кому-то и просто ужасала сама возможность возникновения споров или ссор.

Так в чем же преимущество совокупления с женщиной перед мастурбацией? В том, что не чувствуешь себя таким одиноким, сам себе отвечал Павел. Всего-то?.. Скептически отмахивался он. А, как затем быть с месяцами изводящего ощущения своей нечистоты, угрызений и самооправданий? Павел считал, что одному жить гораздо удобнее и был убежден, что не может по-другому. Ведь в одиночку больше времени можно уделять своим увлечениям, жить интересами своей профессии.

Общение никогда не было его жизненной потребностью. Он давно привык к одиночеству, одиночеству среди людей и одиночеству наедине с собой. То же одиночество сформировало его характер, закрытый на все замки, сосредоточенный на себе самом, способный находить удовольствие в своем собственном обществе. Он никогда бы не согласился расстаться со своей свободой, свобода и индивидуальность – это все, что у него было. Но все это лишь отговорки, жалкие отговорки! Он знал главное, если у него появится женщина, дорогая ему настолько, что только для нее он станет жить, он потеряет право на Невозможное.

В запертой комнате было нечто такое, что никому не следовало видеть. Хотя ничего особенного там не было. После смерти матери он редко туда заходил. Павел позабыл уже, когда последний раз переступал ее порог. Немногочисленные предметы этой комнаты хранили память о прошлом, навевая тоску по ушедшим в небытие.

Здесь стояла под белым покрывалом кровать матери. Простое льняное покрывало, с вышитыми ее руками белым шелком ромашками. Она сама застелила кровать перед самоубийством и застелила ее очень аккуратно, с заметной элегантностью, будто хотела остаться в памяти Павла такой, как была: красивой, смелой, изящной. Они оба были из тех редких, наделенных исключительной тонкостью чувств натур, которые обитают в прекрасном мире воображения, изредка возвращаясь из него к людям.

Павел до самозабвения любил мать, бесконечно добрая и заботливая, она для него была единственно близким человеком на свете. И вдруг ее не стало, словно никогда и не было, и он остался один в целом мире, и в полной растерянности перед ним. Когда ее не стало, он от нее понемногу отвык, потеряв вместе с нею ту несказанную радость, которую имел в жизни – свою любовь к матери. Воспоминания о ней понемногу блекли, как блекнут все, даже самые дорогие воспоминания. Но ту, невидимую рану ему не дано было исцелить. Когда матери не стало, он перестал верить, что мир добрый.

Воспоминания приливной волной захлестнули Павла. Все ушло в прошлое, но ничего не забылось, все хранилось в глубоких водах памяти. Как все было? Тогда? Банально. На одной из пьянок отец проиграл его мать в карты. Во что они играли? Неизвестно. Наверное, в дурака. Но это так, не более чем домысел. Секреты мертвых не подлежат разглашению. Его отец и выигравший его мать собутыльник, явились пьяные среди ночи. Выслушав условия, мать ничего не сказала в ответ, молча ушла с выигравшим ее в спальню отца.

Павлик и отец сидели на кухне, они оба слышали, как плакала мать и грязно ругался их ночной гость. Наконец, мать его выпроводила, и уложила спать отца. Ему было до сердечной боли тяжело вспоминать то, что было потом. Потом мать с Павликом удавили отца. Она бы могла еще многое ему простить, но этого не смогла. Все это было на самом деле. Правда всегда удивительней вымысла. Стыд и грязь ‒ это все, что осталось в его памяти после отца.

Можно выгнать прошлое в дверь, но оно все равно влезет через окно и станет перед тобой. В доме при отце царила постоянная напряженность. Казалось, в самом воздухе что-то витает и давит. В любой миг мог разразиться скандал по самому ничтожному поводу, а то и без него. Но когда отца не стало, ему и матери стало чего-то не хватать. Таковы особенности человеческой памяти, люди быстро забывают все дурное и помнят только то, что им хочется помнить, вне зависимости от того, как было на самом деле. Пришел час, и мать сказала Павлику, что отец был хороший, что он был лучше всех, просто он не мог выносить несправедливости, которая творится вокруг и от этого начал пить. Остановиться он не мог, поэтому пришлось ему помочь. Ей же, никто не помогал. Этого и не надо было, она была сильная.

Человеку непременно надо кому-то верить, верить с самого раннего детства, безоговорочно и безоглядно, безо всяких там «честных слов». Так Павел верил своей матери. В одной грузинской песне поется: «Никогда не лги своему сыну, потому что когда он вырастет и узнает правду – он станет предателем». Она ему никогда не лгала и сказала те слова без тени раскаяния, но с таким чувством, что Павлик понял, как она любила отца. Вера в незыблемую прочность материнской любви лежит в основе любой целостной личности. Пошатнуть ее, значит обречь душу ребенка на вечную тревогу и смятение.

Преступление всегда имеет продолжение. В тот последний день она была как-то необыкновенно светла. А может, это показалось? Нет, не показалось. В тот день она неожиданно попросила у Павлика прощения за то, что она с ним сделала. Она сказала это с глубоким значением, но как-то очень сухо, напугав его своей отчужденностью. И, глаза ее были сухи. «Я виновата в непоправимом проступке, ‒ я родила тебя на горе и беду. Нет мне прощения». Это последнее воспоминание о матери отложилось в памяти в виде запомнившейся, но пока не пережитой тоски, которую ему суждено было нести по жизни, той безутешной тоски, которую ребенок не мог даже себе вообразить. Похоже, в их семье стало привычкой уходить в мир иной, не попрощавшись.

Каждый беззащитен пред воспоминаниями. Воспоминания ‒ это сны наяву, в них живы те, кто ушел навсегда. Павел редко оглядывался назад, черепки разбитой жизни не склеить. Прошлое изменить невозможно, оно такое, каким есть, успокаивал себя он. Но заблуждается тот, кто думает, что прошлое не властно над будущим. Знай, ‒ прошлое безжалостно щерит клыки настоящему и предопределяет будущее.

Воспоминания о страшном, непоправимом преступлении, о своей жестокости, унижавшей его, были возмездием за содеянное. Нравственный закон запечатлен в сердце каждого из нас, и он его нарушил. Повзрослев, Павел понял, что есть поступки, которые делать нельзя. Не просто нельзя, а никак нельзя. А мог ли он поступить иначе и, остался бы он после этого, собой? Нет. Наверное, нет…

7

Либидо (от лат. libido ‒ желание), половое влечение.