Избяной

Компьютерный стол перенесли в общую комнату. Кирюша сидел бы за ним весь день, если бы не Дарья. С её появлением в доме всем, кроме Кирюши, стало легче. Гриньке нравилась лепёшки, которые бабушка жарила к его приходу и подавала со сметаной и яблочным повидлом, как он любил. У Лидии Фёдоровны свалился с души камень: мама здесь, и больше не надо за неё переживать. Лекарство от артрита помогло, пальцы сгибаются без боли, и на сердце она не жалуется, потому что ни о чём не переживает, живёт как у Христа за пазухой.

Зинаида больше не слышала от свекрови, что плохо воспитывает сына: Кирюшины шалости Григорьевна пресекала железной рукой, за проделки ставила правнука в угол и не отпускала гулять. Возвращаясь с работы, Зинаида выслушивала его жалобы, привычно отвечала:

– По-твоему выходит, бабушка Даша виновата, что ты в углу до вечера стоял? Она просто так тебя туда определила, ни за́ што ни про́ што? Или было за что? Было или нет, отвечай!

– Было, – каялся припёртый к стенке Кирюша. – Я думал, она не заметит, а она в шкаф полезла и увидела… Ма, это ведь моя комната, и шкаф мой, почему она свои вещи туда кладёт?

– По кочану. Чего она увидела-то? Говори толком, не тяни кота за яй… за хвост.

Кирюша покосился на котёнка, которого нашёл под лестницей и притащил в дом. Котёнок отъелся и через год превратился в кота. Чёрный как ночь, а на лапках белые носочки, на всех четырёх. Кота назвали Мавром и первым впустили в новую квартиру, как полагалось по народному обычаю. Про обычай Кирюша не понял, а с Мавром дружил и всегда давал ему полизать мороженое, которое кот очень любил.

– Я Мавра не трогал! И за хвост не дёргал. Я от бабы Дашиного платка половину отрезал и чёрного Роджера сделал, это флаг такой, мы с ребятами в пиратов играли. Она всё равно его не носила. Я думал, она про него забыла, а она мне чуть ухо не открутила! И в углу стоять велела до твоего прихода. Ма-аам, ты завтра приходи пораньше?

– Ты и завтра собираешься бабушке докучать?

– Никакая она мне не бабушка. Это папина бабушка, пусть своего внука воспитывает.

– Ты говори да не заговаривайся. Смекай, где берег, где край, не то из угла вылезать не будешь всю зиму. А теперь ступай, прощения проси у бабы Даши. Да чтобы я слышала!

Прощения Кирюша попросил, как велено, и виновато улыбнулся прабабушке. Та улыбнулась в ответ, потрепала его по рыжим вихрам и сунула в руки мятный пряник. Мир был восстановлен. А утром, сунув ноги в тапки, Дарья изменилась в лице: ногам было липко, и пахло почему-то керосином.

Керосин Кирюша наливал ночью, дождавшись, когда из прабабкиной комнаты раздастся храп. Через воронку слил его из тапочек обратно в бутыль, а бутыль вернул в кладовку. Уличить его было не в чем: бутыль с керосином стояла на своём месте, керосина в ней было под горлышко.

Тапки Дарья отнесла во двор, в мусорный контейнер, но в комнате всё равно резко пахло керосином. Гринька развёл руками: барабашка, что ли, в квартире завёлся? Зинаида учинила сыну строгий допрос, но Кирюша держался стойко, мотал головой и на все вопросы отвечал: «Я-то откуда знаю?» Линора скатала в рулон и вынесла на балкон палас – впрочем, абсолютно чистый. Вымыла в комнате пол, вытерла подоконник влажной салфеткой, понюхала горшок с геранью, заглянула под диван-кровать. Острый назойливый запах, казалось, витал в воздухе.

Источник запаха Офицеровы искали весь вечер, но так ничего и не нашли.

– Мама, вспомни, ты ничего не чистила керосином? Или бензином? Ты культиватор бензином заправляла, так может, с собой взяла? Может, в шкафу, в вещах разлился, ты вспомни, мам, – просила Линора.

– Нечего вспоминать-то. Зачем мне бензин в город с собой везти, я ж не сумасшедшая. Я спать тут не лягу. Тут от вони преставиться можно. Ты мне в гостиной постели.

– Но что-то же пахнет… Мама! Ты, может, протирала что-то и забыла?

– Ну конечно. Мать-то у тебя совсем из ума выжила, потому ты в город меня забрала. Ты ещё в богадельню меня определи, а избу мою продай и внуку мопед купи с мотором, больше-то за неё не дадут, – сердито выговорила дочери Дарья.

Линора вдруг улыбнулась и звонко хлопнула себя по лбу:

– Ищем весь вечер сами не знаем чего… Вот дураки-то! Гринька! Ты мотор вчера протирал керосином, тряпку куда дел?

– Выбросил. Она ж воняет как… А что?

– Тряпку искать надо. Тряпку! Где она может быть? Под диваном я смотрела, в шкафу не пахнет, палас не пахнет… Зина! Неси стремянку!

Тряпку, пропитанную керосином, нашли на шкафу. Кирюша взял её, когда отец закончил протирать внутренние части двигателя: «Пап, я отнесу!» Дошёл до мусорных баков, сунул тряпку в полиэтиленовый пакет и принёс обратно. А ночью забросил на шкаф бабе Даше. Чтобы уехала в свою деревню эта противная старуха, которую все почему-то слушаются: и баба Лида, и папа, и даже мама. Предатели.

Гринька бросил на сына быстрый взгляд и промолчал. Мальчишка переживает, ему обещали комнату, а теперь, выходит, обманули. За что ж его наказывать? Он и так обижен.

Кирюша понял, что отец его не выдаст, и неприметно улыбнулся. Он сделает всё, чтобы баба Даша уехала в свою деревню.

Разговор она услышала случайно. Кирюша, вместо того чтобы делать домашнее задание, болтал по телефону с кем-то из одноклассников – в полной уверенности, что Дарья торчит на кухне. А она решила отдохнуть в гостиной. Подошла к дверям и услышала: «Прикинь, папка мне комнату обещал, а баба Лида бабе Даше отдала. Это её мама. Она теперь с нами живёт, прикинь? В моей комнате, прикинь?! Нет, не моя, бабы Лидина мама, а мне прабабушка. Домой придёшь, она как паук сидит, караулит. Хоть бы погулять ушла… А она всегда дома, как нарочно. Обедом накормит и за уроки посадит. Реально влип.

Без неё лучше было. Из школы придёшь и сам себе король. Родаки на работе, баба Лида в общежитии дежурит, и можно до вечера в «Провокаторе» сидеть, или в «Бомбардировщике», или «Forza Horizon» гонять. И деньги на обед давали, я на них чипсы покупал и фанту. Прикинь, она у нас до лета будет жить. Мамка говорит, я её слушаться должен. Ага, их четверо, а я один, и всех слушаться…

Прабабка эта меня прям задолбала: Кирюшенька, покушай щец, попей компотику, садись за уроки… Планшет отобрала, пока уроки не сделаю, не отдаёт. И бабушке всё докладывает, а та маме передаёт. Шпионка хренова. Старая лаптя! Весной избавлюсь от неё, стартует в свою деревню».

Дарья хотела его поправить: не старая лаптя, а старый лапоть. И тут до неё дошло, что это она, Дарья, лапоть. Не лапоть даже, а лаптя, что звучало ещё обиднее. И шпионка тоже она. Кирюша, которого она любит, печёт его любимое овсяное печенье и каждый день стирает и гладит форменную рубашку, Кирюша её ненавидел и хотел, чтобы она поскорее уехала.

– Дарья Григорьевна, ну зачем вы! Машинка же есть, положили-вынули – и чистая. А вы руками… – каждый раз говорила Зинаида.

– Про машинку вашу в телевизоре сказали, что после стирки в ей грязи вагон, по барабану размазана. Руками-то оно чище, – отговаривалась Дарья и продолжала стирать Кирюшины рубашки и бельё.

Рубашки пахли мальчиком. Она подносила их к лицу и вдыхала запах, такой родной. И улыбалась: теперь она хоть кому-то нужна, у неё есть Кирюша, копия маленького Гриньки, которого ей не пришлось воспитывать, а этого Дарья воспитает, коль у матери руки не доходят. Моду взял: как из школы вернётся, на планшете своём в игры играет. А за уроки вечером садится, потёмки уж, спать давно пора, а он с книжками-тетрадками волохается.

Вечерами Григорьевна рассказывала дочери о Кирюшиных проступках: «По русскому задание не сделал, а мне сказал, что сделал, убежал гулять. Ты бы Грише велела, чтоб велосипед у него отобрал. Носится по улицам, а я не знаю где. Сердце за него болит».

Линора-Лидия досадливо морщилась: катается мальчишка, и пусть. Город маленький, машин на улицах почти нет, на центральном шоссе только. Так он там не катается. А сердце болит, потому что лекарства надо пить, а не травками баловаться (сушёную траву Дарья привезла с собой и утверждала, что от неё легче, а лекарства отрава, химия).