Избяной

Линора размотала с головы платок, сбросила Гриньке на руки дублёнку, он не знал, куда её повесить и беспомощно оглядывался. Дарья забрала у него дублёнку, пристроила на вешалку. И поняла: надо уезжать. Зиму ей не пережить, сердце прихватывало всё чаще, вот как сейчас. А в городе врачи помереть не дадут, вылечат.

Печь натопила жарко, напекла на скорую руку блинов. Правнук настоял-таки на своём, сжевал холодный беляш. Но когда по избе поплыл блинный дразнящий аромат, не удержался и сел за стол вместе со всеми. Ел не торопясь, обкусывая хрустящие блинные краешки и запивая козьим молоком.

– Куда в тебя лезет столько? – попеняла сыну Зинаида

– Господи! Ребёнок ест, а она его оговаривает! – не сдержалась Дарья. – Ты ешь, ешь, я тебе ещё положу блинок. Положить?

– Не-а. Я больше не могу. Этот доем, и всё.

– Это что за «не-а» такое? – возмутилась Зинаида. – Что бабушке Дарье сказать надо? Спасибо, я уже наелся.

– Не наелся, а просто в меня больше не лезет, – поправил её Кирюша.

Дарья смотрела на него и видела Фёдора: тот же характер, и на своем настоять умеет, и последнее слово за собой оставит. Утром она встанет пораньше, разогреет сложенные треугольничками блины, польёт мёдом. Кирюша будет есть, запихивая блин в рот целиком и слизывая с пальцев мёд, а Дарья – смотреть, как он ест…

* * *

Все в избе давно спали: Зинаида с Гринькой на кровати, Кирюшу с Линорой Дарья уложила на печи, себе постелила на лавке. И никак не могла уснуть, ворочалась, слушала сверчка, которого Кирюша хотел поймать и взять с собой в город: «Как он тут один останется? Он же замёрзнет!»

Дарья думала теми же словами о домовом. Как он тут один, в нетопленой избе… Дождётся ли её, простит ли, что уехала и оставила на произвол судьбы?

«Это тебя на произвол судьбы увозят, а у меня судьба одна, в доме этом жить, в нём и помирать. А ты прощай, хозяйка. И я тебя за всё прощаю» – прозвучало в голове. На лавку впрыгнул чёрный котёнок, лёг на грудь – маленький, невесомый. Откуда взялся? От соседей, может, прибежал, из Степановой бывшей избы? Крошечный совсем, а снегу во дворе по колено, не мог он по снегу-то… Или мог? А кто же в дом его впустил?

Одеяла Дарья отдала гостям, сама накрылась дедовым тулупом. Провела рукой по груди, но вместо котёнка пальцы нащупали овчину. Избяной это! Не котёнок.

По поверью, когда домовой прыгает на грудь, то пытается о чём-то предупредить. И если в этот момент его об этом спросить, обязательно ответит. А она не спросила… Или спросила? А он ответил: попрощался.

– Мама, ты долго спать собираешься? Мы поели уже, я блины твои разогрела. И к Настасье сбегала, договорилась, за избой она присмотрит, козу с курами обиходит. Картошки возьмём, сколько в багажнике поместится, остальная до весны долежит, тебя дождётся. Собирайся, мама.

– А Кирюша где?

– С ребятами на пруды ушёл, познакомились уже.

– Отпустила?! Сейчас беги за мальцом, и чтоб в избе сидел, покуда не уедем. Короткая у тебя память, дочка. Забыла, как с Гриней-то случилось…

– Так на прудах он, не в избе. Там мужики горку залили, страсть какая длинная, в городе-то нет таких. Пусть покатается, а мы соберёмся пока. После обеда поедем.

– Лин, ты котёнка чёрного не видела? Ночью по избе ходил.

– Не видела. Да ты не волнуйся, мама. Кошку твою заберём, не оставим.

– Марфу-то? Она старая уже, слепая, и к дому этому привыкла. Куда ж её везти? Настасье отнесу, ей там способнее будет. Так не видела котёнка-то?

– Не видела.

Дарья потрогала рукой грудь, там, где вчера болело и где ночью сидел чёрный котёнок. Боли не было, и дышалось легко. Вылечил домовик!

На чердак она поднялась как молодая, ощущая в ногах упругую силу. Торопясь, снимала с крюков низки сушёных грибов и яблок. Не забыла и про Избяного¸ для него оставила чуток. Кошку Марфу отнесла в Настасьину избу сама. Настасья обещала протапливать избу, варить для Машки её любимую мучную болтушку, а Марфу поить козьим молоком.

– Сено в сарайке, Машке на зиму хватит и на весну останется. На зерно для курей денег тебе оставлю. Курей к себе заберёшь, а Машку я в сенях определила, ей там теплей будет. Ты избу-то топи, не забывай.

– Не забуду. За зерно денег с тебя не возьму, зерно у нас есть. А вот мучкой твоей попользуюсь. Разрешишь?

– Бери хоть весь мешок.

– Тогда уж и капусту возьму, не лежать же ей всю зиму…

– Бери.

Расцеловалась с Настей и ушла не оглядываясь.

Козу Агуреевы увели в свой двор: негоже скотину в избе держать, хоть и в сенях, хоть и без хозяев та изба. Забор между участками разгородили, через проём перетаскали Машкино сено из Дарьиного сарая в свой: у них-то целей будет. Очутившись в чужом хлеву, Машка жалобно блеяла. Настасья поставила перед ней мучную затируху, которую варила для коровы, а теперь вот и для Дашиной козы. Машка сунула в ведро морду, но есть не стала: ведро не своё, чужое, и пахнет чужим.

– Ты с ней ровно с дитём, – то ли пошутил, то ли упрекнул муж. – Не жрёт, значит, не голодная.

Настасья посидела-повздыхала и решила принести для козы ведро из Дарьиной избы: из своего-то будет есть. По расчищенной мужем дорожке прошла к избе. Сёма молодец, хорошо придумал с забором-то. По улице дольше идти, да и в снегу утонешь.

В чердачном окошке неровным светом горел огонёк. Фонарь, должно, от стекол отблёскивает. Отомкнула замок, вошла в тёмные сени, нашарила рукой выключатель, зажгла свет и долго искала Машкино ведро. Лампочка светила тускло, из углов на Настасью глядела темнота – особенная, какая бывает лишь в покинутом доме. Отчего-то сжалось сердце: Дарьина изба тосковала по хозяйке, посвистывала сквозняком, поскрипывала чердачной лестницей.

Отчего она скрипит? Никто ж по ней не ходит…

За скрипом послышался плач, стонущий, жалобный: «Оо-э, э-э-э… Аа-а-ах!» Настасья стояла и слушала. Что это? Ветер? Сквозняки? Окошко на чердаке крохотное, не открывается, а брёвна мхом проконопачены.

На чердаке плакали уже на два голоса, всхлипывая и испуская скрипучие стоны: «Эфф…У-у-ум… О-о-а-у-у-у!» К ногам само подкатилось ведро, звякнуло дужкой. Вот же оно! Как раньше не увидела? Настасья подняла ведро, погасила свет, заперла дверь на висячий замок. Миновав проём в заборе, оглянулась. Окна в Дарьиной избе были тёмными, фонарь больше не отблёскивал.

А на чердаке сидели обнявшись домовой с домовилихой и оплакивали свою хозяйку.

12. Старая лаптя

Комната Дарье понравилась: окно большое, света от него много. Занавески красивые. На подоконнике герань в обливном нарядном горшке. Пол ковром застелен, называется палас. Пятирожковая люстра. Торшер в форме раскрывшегося цветка. На тумбочке лампа-ночник – жёлто-золотой апельсин на ветке с зелёным листочком. У окна – стол странной формы, напоминающий школьную парту с узкой длинной столешницей, из-под которой выдвигалась ещё одна. Чудно́! Сбоку у стола имелась тумба с тремя ящиками. Дарья положила в них начатое в деревне вязание и принадлежности для шитья. Высокий узкий шкаф-пенал оказался заставлен Кирюшиными игрушками, книжками, коробками с играми. Две полки были отведены под одежду.

Дарья вынимала из чемодана свои вещи и складывала стопкой на единственном стуле – тоже странном, на колёсиках. За этим занятием её и застала Зинаида. По-хозяйски вошла в комнату, огляделась, спросила: «Ну, как вы тут устроились?» И не дожидаясь ответа перешла к делу:

– Вещи можно положить в шкаф, полки я сейчас освобожу. Двух – хватит? Постель будете убирать вот сюда.

Зинаида зачем-то потрогала стену. Стена поехала в бок, открывая ещё один шкаф: стенной. Две нижние полки занимали зимние вещи, на верхней лежали комплекты постельного белья. Средняя была свободна.

– Вот сюда. Мы вам поставим журнальный столик и пару стульев. Вам хватит – двух? А стол перенесём в гостиную, это Кирюшин. И кресло. Вы ящики освободите от своих вещей, пожалуйста.

– Да пускай стоит, он мне не мешает, – сказала Дарья. И встретила удивлённый взгляд.