Примаков

Рассказчик глубоко вздохнул. Ослабил ремень на гимнастерке. Продолжал:

– Подскочили лесовики. Разговоров было мало. Загнали в ту же бричку и лесными тропками в ихнее логово. Бросили в темную землянку. Разодрал я портянку, перевязал повреждение. Успокоился. А потом достал свою походную музыку. – Тут рассказчик извлек из-за голенища почерневшую от времени простенькую сопилку. – Достал ее и пошел разгонять свою досаду. Я в свою дудочку, а тут стали подносить мне разный харч. Я и подумал: «Значит, и среди них есть с понятием до музыки…» Ночью повели до атамана. За столом в просторной землянке было их много, полная директория, а один – с орденом. Я смекнул: то сам Гальчевский. Нам говорили: это он самолично содрал с посеченного Святогора боевое отличие «Красное Знамя». Он и допрашивал. Как узнал, что меня присудили красные до расстрелу, сразу велел сесть, налил самодеру. А я шо? Маскируюсь. Не говорю, шо осудили за жеребца, а за несогласие с политикой до селянства. Гальчевский аж подскочил. Говорит: «Было даже мнение пустить тебя на колбасу, а выходит другое: враг наших врагов – наш друг!» И обратно сует мне, сволота, кружку.

– Пожалуй, в проскуровском допре тебя, Антон, встретили бы не так, как твои новые друзья! – прервал рассказ заготовитель.

– Интересно, шо запел бы ты в той сволочарне. – Карбованый строго посмотрел в дальний угол салона, откуда донесся въедливый голос Шкляра. – А дальше все обернулось так. Гуляем мы вовсю, а тут кто-то тихонько поскреб шибку. То был знак. Атаман кивнул. В помещение ввели нового человека, а он аж блестит от пота. Видать, скакал во весь дух. И кто ж то был? Как вы думаете? Председатель ревкома. Сама летичевская Советская власть. Гуменюк меня не знал, а я его не раз слушал на митингах… Тут душа моя давай джигитовать из самой середки до ушей, а оттудова аж до пяток. Подумал: «Вот через какого гада тебе, Антон, чуть не довелось принять казнь от своих!..»

– Того Гуменюка губчека шлепнула, – сказал Примаков. И снова насторожил слух. Это было его особенностью – он умел хорошо рассказывать и не хуже слушать.

– Слышал, – ответил Карбованый. – Про шо они тогда говорили при мне – знаю. А про шо без меня – не трудно догадаться. Вскоре Гуменюк ускакал. На том же самом жеребце, через которого мне выпала та рахуба. Ну, короче говоря, наутро выдали мне обрез, выделили не очень-то резвого конька, но и не совсем ледащего. «Воюй! Кроши красных! Лупи москалей!» А я… вернулся на нем до своих. Улучил момент. И прямо до кого? До нашего комиссара. Вы его знаете. По хвамилии он Новосельцев, по местности – петроградский, по прохвесии – из мастеровых. Путиловский! Одно слово – выдающий партеец! Ото как зашьются наши оружейники, то сразу до него. Он выручит. А стоим по деревням – сам шукает поврежденные молотарки, паровички. Находит и доводит их до ума. Своими руками. Шо касаемо машин, шо касаемо нашего брата. У кого порча – вылечит. Такой-то человек из любого подлеца слезу жмет… И без никакого крику, без соленых высказываний. Тихонечко, как те бабы-шептухи. Только по-хорошему. Мы за ним – хоть куды! Скажу по большому секрету, случается, шо и самого комполка нашего пропускает через решето и через веялку. И ничего – живут дружно. Так вот после того гостевания у пана Гальчевского – я прямо до него, до нашего комиссара. Но пока до него добрался, сделал по лесу круглосветное путешествие. И первое, шо я ему отрезал: «Я хоть и бандит, но красный!» А он: «То, шо ты красный, товарищ Карбованый, знаю. А снять с тебя бандита может лишь Винница». Вкратцах – слово нашего комиссара придало мне моральное состояние. Вот тогда и доставили меня до вас, товарищ комкор. Правда, полковая медицина до того отсекла мне поврежденные пальцы…

Закончив рассказ, сивобровый казак многозначительно посмотрел на командира корпуса.

– Со мной получилось, как с той Явдохой, – загадочно усмехнувшись, добавил рассказчик.

– С какой это еще Явдохой? – спросил Примаков.

– Boт послухайте сказочку. Ехал это казак Кузьма со своим кумом с ярмарки. И говорит: «Вернусь до хаты и обязательно лусну свою бабу». Кум спрашивает: «А за шо?» Кузьма отвечает: «За то, шо не встренет!» Кум ему: «А если встренет?» – «Тогда за то, шо не откроет ворота». – «А если откроет?» – «Тогда за то, шо не распряжет волов». – «А если распряжет?» – «Тогда за то, шо не подаст вареников». – «А если подаст?» – «Тогда за то, шо не поставит полкварты…» Но вот уже и хутор Кузьмы. Встречает его с улыбкой Явдоха, раскрывает ворота, распрягает волов, ставит на стол высокую макитру с варениками и еще в придачу целую кварту горилки… Кузьма с кумом закусили, выпили, а потом хозяин встал, подошел к Явдохе и все же луснул ее кулачищем по спине. «За шо?» – спросил кум. «А за то, шо сопе…»

Сказка сивобрового вызвала взрыв мощного смеха. А он, даже не улыбнувшись, продолжал:

– Так и со мной… Антон Карбованый один из первых в червонном козацтве. Поил своего коня в Ворскле Днепре, Буге, Стрые. Освобождал Харьков и Киев по два раза, ходил в Карпаты, оборонял Москву. А его за то, шо кормил голодного коня мацой, стуканули, за то, шо достал воз шоколаду, тоже для голодных лошадей, – против шерсти погладили, и за бандитского коня – луснули.

– Но, дружище, – Примаков положил руку на горячее плечо казака, – за одного битого двух небитых дают…

– Наше козацтво в огне не горит, в воде не тонет, – добавил Пилипенко. – А ты, видать, Антон, еще коренастей стал…

– Шо я вам скажу, товарищ Федя, – ответил казан. – Сердце имеет десять жил. Они рвутся от горьких думок и безделья. Они крепнут от радости и труда…

Взволнованный грустными воспоминаниями, казак снова достал свой неказистый инструмент. Поднес его к губам. Чуть прикрыл сверкавшие металлическим блеском глаза, и сразу же вагон заполнила знакомая мелодия старинной песни: «Ой, на ropi тай женці жнуть…»

– Тогда, помню, – нарушил общую тишину Федя Пилипенко, – пришлось заниматься двумя товарищами. Тобой, Антоне, и Степановым. Это бывший хозяйственник у Потапенко. Приговор по его делу остался в силе…

– А ты, Федя, расскажи о том забавном и досадном случае. Развесели ребят…

Стало смеркаться. Ледяная броня на окнах наливалась тяжелой синевой. Сгустились тени в дальних углах салона. Никли очертания кудлатых голов. Лишь вспышки цигарок то и дело освещали напряженные, полные любопытства глаза.

– Осудили Степанова за буйство. Был он, надо сказать, человек тихий… А вот случилось. Случилось так, что влюбился он в дочку самого первого проскуровского нэпача. Тот поставлял топливо и шпалы железной дороге. Дело прибыльное, ясно. Будто та девка тоже втюрилась. И отец не против жениться, только при одном условии – чтоб жених перешел в веру невесты…

– Чего захотел, гад! – послышалась уже в полном мраке реплика.

– А перейти в другую веру не так и просто… Отговаривали жениха многие – сам Потапенко, комиссар полка, его товарищи. А тот уперся – любовь! И через ту любовь человек пошел на глупость – сделал себе обрезание… А спустя месяц сыграли и свадьбу. Из казаков никого там не было – жениха из армии уволили. Стал он помогать тестю-подрядчику. А тут пришли осенние конноспортивные соревнования. Явились в Проскуров джигиты второй дивизии. Первые призы хватанул тогда сотник Кривохата. Сразу после скачек вместе с призами он увез в Староконстантинов и молодую жену Степанова.

– «Пришел, увидел – победил», – рассмеялся своим баритонистым смехом Примаков.

– Вот это да! – воскликнул Полещук.

– Ну, с досады кругом обманутый муж ввалился в ресторан, напился с горя и пошел буянить… Весь буфет раскрошил… Свои полгода отсидел, а потом Демичев его пожалел. Взял сторожем на сахарный завод. В ту пору завод был еще под властью первой нашей дивизии…

– Что такое «Канны», не слышали, товарищи казаки? – спросил Примаков. – Не слышали! «Канны» – это клещи для армии. Но есть «Канны» и для командира. Это такие клещи: одна сторона – неверие солдат, а другая – недоверие начальства. Вот тот Степанов и попал в такие «Канны»…