Примаков

Илья Дубинский

ПРИМАКОВ

Выпуск 2 (445)

1. Встреча в «Княжьем дворе»

Ровно сорок лет назад Виталий Примаков вернулся из Китая. Разыскал он меня в общежитии Академии имени Фрунзе на Волхонке, вблизи памятного многим москвичам Храма Христа-спасителя.

Надо прямо сказать – этот божий уголок привлекал к себе больше «идолопоклонников», нежели верующих. В любое время года, в любое время суток на скамейках просторной храмовой эспланады ворковали поклонники «идола» любви.

Думаю, поторопились со сносом этой, может, и не столь высокохудожественной, как весьма своеобразной монументальной приметы старой Москвы. Потом там вырыли плавательный бассейн.

По эспланаде, на которой высился несуществующий уже ныне храм, мы пошли к Примакову в гостиницу «Княжий двор». Это был очень респектабельный и очень тихий отель в одном из тихих переулков Волхонки, как раз напротив Музея изобразительных искусств. Просторные апартаменты бывшего «Княжьего двора» ныне заняты Министерством электроприборов.

В своем весьма скромном, но уютном номере Виталий Маркович усадил меня в кресло, протянул пачку тогдашней новинки – сигарет. Сам устроился на высоком подоконнике и, разжегши хорошо мне знакомую походную трубку, распахнул створки небольшого окна. Стал пускать дым на улицу. Распечатал я подаренную мне пачку лишь спустя полтора года… с досады. Это когда нас с Примаковым, собравшихся в дальний путь, неожиданно разлучили… Но об этом после.

С сияющим лицом, сверкающим взором, переполненный необычными впечатлениями, мой старший товарищ и высокочтимый боевой руководитель времен гражданской войны говорил о своих творческих планах. И тут же досадовал: не успел остыть от одного пекла, а в перспективе уже новое – очевидно, опять Азия.

Виталий снял полуботинки. Упершись спиной в один откос окна, а ногами в другой, он лукаво усмехнулся:

– А я увлекся…

Я повел плечом. Нашел чем меня удивить. Нашему Виталию – организатору и боевому вожаку украинской конницы – оказывали внимание не только кайзеровско-гетманские власти, назначившие летом 1918 года награду в миллион карбованцев за его голову… Скромного роста, но коренастый, с нежным, одухотворенным лицом мыслителя и каким-то особенным рисунком всегда неспокойных ноздрей, с теплым взглядом наблюдательных серо-зеленых глаз, он пользовался всеобщей симпатией. Кое-что значили и форма кавалериста, два боевых ордена Красного Знамени и значок депутата ЦИК СССР.

Примаков раскрыл карты. Оказывается, он увлекся Фэном – маршалом Фэн Юй-сяном, от которого недавно вернулся и приезда которого в Москву с нетерпением ждет. Ждет и хочет встретить его с почестями. К этому он готовит живущих в Москве своих соратников.

Если мы питаем слабость к человеку, то склонны, не замечая его минусов, преувеличивать его достоинства. Может, нечто подобное было и в данном случае. Но то, что сообщил Виталий Маркович, ломало все установившиеся представления.

Конечно, Фэн не принадлежал ни к коммунистам, ни к социалистам. Но и не был он милитаристом на содержании у Токио, Лондона, Нью-Йорка, каких насчитывала тогда во множестве Поднебесная империя.

– Прежде всего он демократ. – Мой собеседник многозначительно прищурил глаза. – Маршал Фэк разделяет многие принципы доктора Сунь Ят-сена. Считается с гоминьданом.

Ну, в какой-то мере считается и со мной. Хотя я и намного моложе его… Уважает нашу страну.

После небольшой паузы Примаков продолжал:

– Он, Фэн, возглавляет не обычные вооруженные силы, каких много в Поднебесной империи, а одну из Национальных армий. Притом самую старшую из них. От солдата до маршала там ненавидят вековых угнетателей страны – мировых акул, как мы их называем, а китайские борцы за правое дело зовут их канонерщиками, всю английскую, японскую, американскую военщину… И подогревает эту ненависть общая ситуация в стране, клокотание масс, активность революционных сил. Им служит примером наша Революция. Много значат и наши победы над своими и иноземными канонерщиками… Это факт!

Рассказчик на некоторое время остановился. В Храме Христа зазвонили к вечерне.

– Правда, не без колебаний, но Фэн выдал нам атамана Анненкова. Этого палача трудящихся я мог доверить лишь Зюке. Он и доставил атамана в Москву. В двухместном купе сибирского экспресса Миша провел с бешеным волком Семиречья почти полмесяца… Подвиг…

Да! Анненкова потом судили в Семиречье всенародно. Но, помню, Михаил Зюка, коммунист с 1912 года, царский узник, участник январского (1918 года) восстания в Киеве, а потом боевой начальник артиллерии червонного казачества, сдав Анненкова на Лубянке, ввалился к нам в общежитие с посиневшим лицом. Полез сразу на мою койку и проспал, ни разу не шевельнувшись, целые сутки. А потом уже рассказал о своей необычной миссии.

А кстати, наш Михаил, – продолжал Виталий, – оказался и прекрасным конником. В Тяньцзиньской операции он возглавлял советников при конном корпусе. По примеру наших зимних рейдов девятнадцатого года фэновская кавалерия, созданная и обученная усилиями Зюки, совершила тягчайший семидневный переход по зимнему бездорожью Жэхэ. Как тайфун, обрушилась она на мукденских милитаристов и вышибла их лихим ударом из Чэнде. А до этого китайская конница являлась, по сути, ездящей пехотой и не была способна к самостоятельным действиям. Удар фэновской конницы подготовил ситуацию для удара на Тяньцзинь. Но… не все, видать, генералы Национальной армии так уж ненавидели канонерщиков. И бывший советник японский майор Мацумура не дремал… Понадобилось две недели, чтобы выбить из Тяньцзиня мукденцев.

И то под сильным нажимом маршала, он от начала до конца одобрил мой плач Тяньцзиньской операции…

Биография этого человека довольно пестрая и романтичная… Даже для страны, где по непостижимым капризам судьбы вчерашний кули может стать мандарином, а заядлый хунхуз с пустынных сопок – генералом. Его отец, в прошлом кровельщик, стал армейским капитаном, а сын долго служил простым солдатом, писарем. Потом выдвинулся в ротные. За участие в восстании десятого года он попал в тюрьму на всю жизнь. А спустя год более широкое восстание раскрыло перед ним ворота нанкинской тюрьмы. Юань Шикай сделал его командиром полка своей гвардии…

О маршале Фэне Примаков говорил еще долго и очень тепло. С его именем связывал ближайшее будущее Китая. Китая нового и обновленного. А потом с тем же пылом начал восторгаться Эгоном Эрвином Кишем. Этот немецкий очеркист много путешествовал. Отчетами о его дальних странствиях тогда увлекались многие. Рассказал Виталий о знакомстве с драматургом Третьяковым, который в ту пору работал в Пекине и усиленно трудился над пьесой «Рычи, Китай» для театра Мейерхольда. Третьяков все нажимал на Виталия, стыдил его вовсю: почему тот, человек с такой необычной биографией, ничего не пишет. Потомки этого не поймут…

Тут Примаков соскочил с подоконника, расправил отекшие ноги, полез в свой незапертый иноземный чемодан. Достал с его дна пачку густо исписанных листков, поднес их к моим глазам, а сам не без внутреннего волнения, словно боясь чужого, недоброго уха, прошептал:

– Это мое. Осталось уже немного… Как говорят французы – вернисаж, финиссаж, полиссаж… Подшлифую – и в Ленинград, в издательство «Прибой». Там ждут. И пусть наших товарищей не удивит – не будет там моего имени. Будет другое. Так надо…