Примаков

– Любовь, та доведет… – запустив два пальца за воротник и затем тщательно проверив, нет ли «улова», сказал Улашенко. – Вот у нас в одиннадцатом полку было такое…

– В одиннадцатом «огнеупорном», – уточнил Карбованый.

– Ладно, пусть «огнеупорном», – не обиделся Улашенко. – Однажды, это было в Багриновцах, влетает в штаб молодица и прямо до комиссара: «Где тут ваш хвершал? Дайте мне хвершала!» Оказалось, провела она ночь с одним казаком шестой сотни. Как раз в той сотне, вам это известно, товарищ комкор, собрали всех деликатно больных. Из всех полков и подразделений. Жизнь есть жизнь. Еще не проветрилась Подолия после царской войны, да и пилсудчики хорошенько наследили… А комиссар ей: «Что, не слышала – наши агитаторы специально собирали народ, предупреждали». А она: «Ну, чула, собственными ушами чула… Но как же ему отказать, если оно гарне, як яблочко…»

– Тоже мне наказание! – вдруг откликнулся молчаливый заготовитель казатинского буфета. – Подумаешь, полгода! Да я бы за такое шкуру с того Степанова спустил. Шутка – разгромить буфет!

Пилипенко принес, выклянчив у проводника, зажженный огарок тех толстых железнодорожных свечей, которые чудом сохранились от старого режима.

– Дисциплина – вещь очень нужная! – набивая трубочку махоркой, вполголоса, при скудном освещении в салоне начал Примаков. – Дисциплина нужна в пятитысячном коллективе и в артели из пяти человек. Ясно! Но не та, которая держится на палке и на клыках. Нас учит Ленин – сумей повести за собой людей добрым словом и личным примером. Не без того – если кто бьет посуду в ресторане или же самовольно хватает лошадей, тогда…

Тут многозначительно крякнул Улашенко. Все повернули головы в сторону Карбованого.

– Мы караем, – продолжал комкор. – Но мы и против крысиных тигров…

– А что за «крысиные тигры»? – послышалось со всех сторон.

– Это вот что, – затянувшись, ответил Примаков. – Слушайте. В одном немецком городке завелись крысы. Не было от них, как говорят, спасу. Поедали все… Набрасывались даже на людей. Что только не делали, чтоб избавиться от той напасти! Ничего не помогало. Вот тогда один ловкач и предложил вывести крысиного тигра, А как? Поместили в банку двух крыс. На третьи сутки одна из них оказалась съеденной. Спустя два дня бросили в банку еще одну. На вторые сутки вновь осталась одна. Третья крыса не продержалась и дня. Четвертая жила два часа, пятая – не устояла против хищника и десяти минут Вот тогда того крысиного тигра выпустили в стадо… Передушил он с полсотни своих сородичей, а остальные со страху разбежались кто куда. Вот таких крысиных тигров было немало у наших врагов – у Деникина, Петлюры, Махно…

– Довелось и мне драпать от одного крысиного тигра, – вспомнил Улашенко.

– Постой, Данило, я еще не кончил, – остановил казака комкор. – Спустить шкуру легче всего. Вот сохранить ее для дела, для нашего дела – это сложнее. Ленин нас учит: надо строить новую жизнь с людьми, выросшими при капитализме. Строить и в то же время поворачивать их к нам лицом… Спустим шкуру с одного, а отпугнем тысячи. Наше дело не отпугивать, а привлекать!

– А я помню вашу статью, Виталий Маркович, в «Червонном казаке», – вспомнил Улашенко. – Это было в декабре 1921 года. Называлась она «Червонное казачество должно стать коммунистическим»…

– Учит нас партия, – продолжал Примаков, – учат наши вожди словом и делом. Лишь тот настоящий ленинец, кто является коммунистом не только по образу мыслей и слов, но и по образу жизни и по образу действий… Вот во время недавней чистки партия освободилась от балласта, от примазавшихся. От тех, кто лишь красно говорил… От тех, у кого книжечка была красная, а сердце – черное. От тех, у кого были мощные холки и тощие лбы. От крысиных тигров. Конечно, закон есть закон. Он обязателен для всех. Закон должен быть твердым, но правление – мягким. Помню, в самый разгар борьбы с Шепелем и Гальчевским некоторые товарищи склонны были карать всех подряд. Этим мы бы только подсекли собственные опоры и помогли врагам.

– Что говорить, были такие, – подтвердил Полещук. – Могу их назвать.

– Называть не следует, – продолжал комкор. – Ни одна революция не обходится без крови. На то и революция. Но ей всегда вредила лишняя кровь. Лишняя кровь – это та, которая проливается зря, не ради торжества Революции, а ради амбиции. Вот этой лишней кровью в свое время воспользовались термидорианцы для своего контрреволюционного переворота, для свержения власти Робеспьера и санкюлотов – значит, трудового народа… И если мы допустим лишнюю кровь, она может стать тем динамитом, которым мировой капитал пытается взорвать нас… Надо прямо сказать – народ ненавидит жестокость и самоуправство, попрание закона и справедливости, презирает проныр и пройдох. Народ уважает подвиг и труд. Он чтит настоящих людей.

– А ну, выкладывай теперь ты, Данило, – попросили пассажиры вагона.

Состав тихо продвигался вперед, и лишь задушевной беседой можно было скоротать время. Спутники командира корпуса были рады любому рассказу.

– Значит, вели это меня на расстрел… Как раз вовсю цвела сирень…

– А за что, тоже за коня? – посыпались нетерпеливые вопросы.

– Не за коня, а за чеботы. За юфтевые вытяжки. Не сапоги, а шик-мадера!..

– От благодарного населения? – съязвил Пилипенко.

– Поперед батька не лизь в пекло. Дай расскажу. Искал я свою часть. Добрался до Таращи, а там бригада Гребенки. Иду в штаб, а в нем все вверх тормашками. Штабники приставили караул к самому Затонскому. Решили они перекинуться к Деникину. Тот входил в силу…

– Крепкая была часть у Гребенки. И сам боевой малый, – перебил рассказчика Примаков. – Хорошо воевал он против немцев, против Петлюры. Вместе с ним мы громили весной девятнадцатого петлюровские тылы на Волыни. Все было хорошо, пока не пролезли в его штаб деникинские лазутчики, а в полки – петлюровские гайдамаки…

– Так вот, – продолжал Улашенко. – Какой-то крысиный тигр из штаба кинулся на меня: «Коммуния! К стенке!» Содрал с кожаной фуражки звезду. Тут меня окружил с десяток зверюг. Видать, из тех, кто недавно еще миловался с атаманом Григорьевым. Обмацали, вытащили бумажник, опорожнили кобуру. Там был добрый наган. Смотрю: целятся на мои сапоги, а тот крысиный тигр кивнул одному здоровенному хлопцу: «Веди!» И повел он меня по тихим улицам Таращи… Я впереди, за моей спиной – дуло, а за тем дулом – сам хозяин гвинтаря. Пришли на пустырь. Я гимнастерку долой, содрал с головы кожаную свою фуражку, через которую, думаю, все и случилось. Прощаюсь с жизнью, а все же не совсем… А здоровило все не сводит глаз с юфтевых моих сапог. Повторяю: то были не сапоги, а шик-мадера! «Стреляй, бандюга!» – говорю я ему. Он вскинул винтовку. Видать, опытный! А я ему: «Если твоя совесть еще не полиняла, как шерсть твоей кобылки, дай закурить». Он бросил мне кисет с бумагой. Я затянулся и сообщаю ему: «Только знай, гад, я с живых ног не могу стащить сапоги, а с мертвых сам черт не сдерет…» Он задумался. Потом командует, чтоб я сел на траву. А мне что? Выполнил я команду. Он требует мою правую ногу, а я отвечаю: «Пока есть силы, берись за левый чебот. А правый, тот идет легче!» Взял он винтовку под локоть, уперся своей левой в мою правую ногу, ухватился обеими лапами за мой чебот и давай мантулить. По правде сказать, обутка была тугая, а тут я еще давай «помогать». Минут десять повозился он с одним сапогом. Упрел. Но и правый не очень-то поддавался. Он уже прислонил винтовку к ясеню, вытер рукавом мокрый лоб. Тут я и говорю: «Хватай крепче задник, а я тебе помогу», И стал обеими руками сдвигать вниз голенище. Он и рад. А я и в самом деле ему помогал… С сапогом в руке он отлетел на сажень, а в моих руках остался маузер. Я с ним не расставался год. Носил за правым голенищем… Ну, из-под Таращи ушел я и со своим маузером и с винтовкой… Как недавно у нас, в Хмельнике, пел один куплетист: «Шашка, плотка и кынджал – все в одной рука дэржал…»

– А я всегда ношу с собой вот эту штучку, – Пилипенко вытащил из кармана яйцевидную гранату-«лимонку». – На худой конец…