Олдорандо

   Сомнения возвращались и уходили вновь, но Юли уже ни с кем не делился ими, памятуя о своей неудаче с музыкой. Тогда его просто не поняли, но обнаружить сомнения в вере было гораздо опаснее. Поэтому Юли теперь большей частью помалкивал в кругу послушников и поддерживал лишь поверхностное знакомство со своими товарищами -- просто для приличия.

   Обучение послушники проходили в низком сыром туманном зале под названием Расщелина, у самого дна Святилища. Иногда они пробирались туда в кромешной тьме, иногда при свете чадящих, почти не дающих света ламп, которые несли святые отцы, которые торопились (впрочем, не всегда) к своим воспитанникам. Каждый урок начинался возложением руки священника на лоб каждого ученика. Духовный отец с силой разминал пальцами кожу и заканчивал обряд приобщения охранительным жестом, который выражался в подкручивании указательным пальцем у виска. Этот бессмысленный жест послушники усердно повторяли по вечерам в монастырской спальне и потом дружно смеялись над ним. Юли этот обряд не нравился -- пальцы у священников были мозолистые, грубые и шершавые от того, что они постоянно скользили ими по стенам, читая их при стремительном передвижении по лабиринтам Святилища в кромешной тьме.

   Каждый послушник сидел лицом к учителю на похожей на седло скамье причудливой формы, сделанной из обожженной глины. В каждой скамье был вырезан свой собственный оригинальный рисунок, который позволял легко отыскать своё место в темноте. Учитель тоже сидел верхом на глиняном седле, но установленном на каменной кафедре, изрядно возвышаясь над учениками. Эти оригинальные устройства были неожиданно удобными, хотя Юли и не нравился холод сырого сидения. Но послушники должны были безропотно выносить такие трудности, демонстрируя свою преданность вере.

   По прошествии нескольких недель обучения отец Сифанс впервые заговорил о ереси. Он говорил визгливым голосом, постоянно покашливая. Верить неправильно -- это хуже, чем не верить вовсе! Поэтому каждый еретик должен быть принесен в жертву Акха.

   Потрясенный этой фразой Юли внимательно наклонился вперед. Они сидели без света, но в специальном отделении за спиной святого отца мерцала лампа, которая освещала его сзади, очерчивая вокруг его головы туманный золотистый нимб. Лицо его оставалось в тени. Черно-белое одеяние скрадывало очертания фигуры, так что священник, казалось, слился с темнотой помещения. Вокруг них клубился туман, который струился за каждым послушником, медленно проходящим мимо -- они изучали искусство чтения стен. Низкую пещеру наполняли кашель и шепотки невнимательных учеников. Безостановочно, звеня, подобно маленьким колокольчикам, со свода в лужи падали капли воды.

   -- Человеческая жертва, отец? -- удивленно повторил Юли. -- Вы сказали, человеческая жертва?..

   Отец Сифанс откашлялся.

   -- Драгоценна душа человека и преходяще его тело, -- отозвался его хриплый голос. -- Тот, кто говорит, что нужно быть более умеренным в приношениях Акха, тот оскорбляет самого Бога! Вы уже достаточно искушены в учении и многое познали в божественной науке. Поэтому вам будет дозволено присутствовать при казни еретика. Ужасный обычай, оставшийся нам в наследство от варварских времен...

   Беспокойные глаза священника парой крошечных оранжевых точек мерцали в темноте, отражая свет факела в глубине коридора и напоминая неразгаданные сигналы из глубины Вселенной.

<p>

* * *</p>

   Когда настал день казни, Юли вместе с другими послушниками поднялся по мрачным лабиринтам в Латхорн, самую большую пещеру Святилища, где обычно совершались богослужения. Света в ней, как и всегда, не было. По мере того, как собиралось духовенство, темнота наполнялась шепотом и бормотанием. Юли тайком ухватился за оборку одеяния отца Сифанса, чтобы не потерять его в темноте. Затем во мраке раздался голос дежурного священника, который привычно поведал собравшимся о нескончаемой битве между Акха и Вутрой. В этом сражении Акха принадлежала ночь и священники были готовы защищать свою паству в течение этой долгой битвы. Но тот, кто выступал против своих хранителей, должен был умереть.

   -- Пусть приведут осужденного! -- пронзительно воскликнул священник в конце своей речи и смолк.

   В Святилище много говорили о заключенных, множество их были заточены в его темницах, но этот был особого рода. В темноте раздался топот тяжелых сапогов милицейских, послышалось шарканье босых ног, потом негромкие вскрики и возня.

   Вдруг тьму пронзил столб света. Послушники раскрыли рты от изумления, а Юли понял, что они находятся в той самой огромной пещере, через которую его когда-то провел Сатаал. Источник слепящего света, как и раньше, зиял высоко над головами собравшихся.

   Основание светового столба ударило в распятую на сложной деревянной раме человеческую фигуру. Осужденный был обнажен -- знак высшего позора в пуританском Панновале -- и, когда свет коснулся его глаз, он издал пронзительный крик.

   Юли вздрогнул. Он сразу узнал это квадратное, обрамленное короткими волосами лицо, глаза, как и раньше, пылающие страстью. Это был Нааб, тот самый молодой еретик, выступление которого он слушал в Прейне, сразу перед тем, как беднягу схватили фагоры.

   -- Священники, я не враг вам, хотя вы и относитесь ко мне, как к врагу, -- раздался воспаленный голос. Юли сразу узнал этот голос, эту пламенную речь. -- Поколение за поколением вы погрязаете в бездействии, безделье и бессмысленных разговорах -- и ваши души скудеют. А тем временем на наших глазах погибает великий Панновал. Панновал гибнет в праздности! Гибнет потому, что вы стали безропотными исполнителями воли Великого Акха, -- нет! -- его пассивными служителями. Это недопустимо! Мы должны сражаться вместе с ним и страдать так же, как и он -- или не страдать вообще! Мы должны внести свой вклад в великую битву между Землей и Небом! Акха нельзя её выиграть без нашего участия. Для этого мы должны переделать себя, стать другими и очиститься от скверны бездействия и слепого повиновения тупым...

   В нескольких шагах позади рамы с распятым еретиком равнодушно стояли милицейские в сверкающих, только что начищенных бронзовых шлемах. По неприметному мановению верховного инквизитора, руководившего казнью, один из них лениво вышел вперед. Он стремительно взмахнул дубинкой и изо всей силы ударил Нааба поперек голого живота. Соприкоснувшись с тугой плотью, она извлекла из неё утробный, глухой звук. Нааб дернулся и обвис в своих путах, задохнувшись от ужасной боли. Отец инквизитор невозмутимо кивнул и милицейский важно отступил назад.