Олдорандо

   Юли с криком вскочил на ноги и бросился к дверям камеры. Он не мог понять, кто наслал на него эти страшные видения. Ведь быть не может, чтобы они оказались порождением его собственной души!..

   "Тебе ли, бесчувственной твари, говорить о снах! -- подумал он, немного успокоившись. -- Ты только сейчас вспомнил о своей матери. Ты ведь ни разу не сказал ей ласкового слова, но зато не раз, вслед за отцом, называл её никчемной сукой. Кстати, ты действительно ненавидел своего жестокого отца и был даже рад, когда фагоры увели его в рабство, дав тебе свободу..."

   О мой Акха! -- подумалось ему -- каким циничным негодяем он стал за свою короткую жизнь! Он бросил свою мать. Он убил и ограбил двух торговцев. Немудрено, что ему являются такие страшные сны. В самом деле, Бог карает его, если даже в одиночке ему являются такие мысли и видения! Иначе... Что делается с ним?.. Неужели он такой законченный мерзавец?

   "Я не слишком-то виноват во всём этом, -- наконец решил он. -- Просто меня ожесточила жизнь среди подлецов. Я сам стал жестоким и подлым -- чтобы выжить. Я убил двух господ, которые сами покушались на мою жизнь -- чтобы выжить. Но что же тогда может получиться из такого страшного человека?.."

   Юли понял, что ему нужно сознаться в убийстве и положиться на милость божью. Лучше честно умереть, чем жить мерзавцем.

   "Ты ещё так мало знаешь о жизни, -- печально сказал он сам себе, -- но ты хочешь постичь весь мир. А Акха должен знать всё. Его глаза видят всё. Ему всё известно. Всё открыто его божественному взору. А ты настолько ничтожен, что вся твоя жизнь в его глазах -- не более, чем то странное ощущение, которое возникает у тебя, когда над головой пролетает челдрим".

   Юли удивился собственным мыслям. Мне ли говорить об Акха, с горечью подумал он. Моя жизнь для него -- не более, чем пыль.

   Когда Юли подумал о величии бога, он особенно остро ощутил ничтожество собственной запятнанной злом души. Он снова испытал чувство смятения, страха и беспомощности, словно призрачное крыло челдрима вновь мерно проплыло над его головой...

   Очнувшись, Юли недовольно помотал ей. Он сам удивился своим собственным мыслям. Что из него получится? Ничего, если он умрет от голода в этом смрадном подземелье. Ему лучше и впрямь сознаться в убийстве и положиться на волю Божию.

   Юли вздохнул, собираясь с силами. Он понимал, что скорее всего его ждет казнь -- но здесь он всё равно умрет. Наконец он решился и стал бить кулаком в дверь.

   Когда его вывели из камеры, он узнал, что пробыл в заточении всего три дня. Потом он сознался в убийстве. К его удивлению, наказания не последовало.

<p>

* * *</p>

   Юли приняли в послушники. Согласно обычаю, он должен был служить в этом звании в течение одного года и одного дня. Ему выделили жесткую койку в холодной монастырской спальне и под страхом смерти запретили покидать пределы Святилища, хотя он и сам никуда не стремился. Он не знал и его не интересовало, вместе или порознь плыли по небу Фреир и Баталикс. Желание вновь увидеть белое безмолвие Равнины постепенно покидало его, вытесняемое величественным полумраком Святилища.

   Худой седой священник с постоянно мигающими глазами, отец Сифанс, был главным наставником Юли и других послушников, часто накоротке общаясь с ними.

   -- Так как ты решил посвятить себя служению Акха, твоя вина в убийстве прощена и забыта, -- сразу сказал он Юли, важно сложив руки на груди. -- Всё это кануло в прошлое. Однако ты сам не имеешь права забывать о нем. Никогда. Ибо забыв, ты решишь, что ничего не совершал, и начнешь думать, что греха никогда не было, что ты ни в чем не виновен. А в этой жизни всё взаимосвязано, как связаны между собой различные пещеры Панновала. Твой грех и твоё желание служить Акха составляют одно целое, и, забыв первое, ты навсегда утратишь и второе. Ты, наверное, думаешь, что только святость побуждает людей служить Акха? Нет и нет! Грех, чувство вины и осознание греха -- вот что толкает людей к служению богу! Только это, а вовсе не какая-то там святость! А как же иначе преступник может примириться с собственным душевным ничтожеством? Осознавая свой грех, через него ты примиришься с собственной ничтожностью в глазах великого Акха. Взлелей свой грех, возлюби тьму и через неё познай свет!

   Грех. Это слово не сходило с уст отца Сифанса. Юли как завороженный ловил это слово, слетающее с уст учителя, стараясь при этом даже шевелить губами так же, как это делал он. И даже оставшись один, он, повторяя заданное на день, воспроизводил губами те же движения, которые наблюдал на губах своего наставника...

   У отца Сифанса, одного из наивысших духовных лиц, были собственные покои на верхних ярусах Святилища, куда он удалялся после занятий. Юли же спал в общежитии, вместе с другими подобными ему послушниками, в нижних коридорах. Послушникам было запрещено всё, чем заполняли досуг принявшие сан священнослужителя -- запрещено вино, пирушки и пение песен. Не только любые развлечения, но даже вольные разговоры -- всё было под строгим запретом. В монастырской кухне для послушников готовилась поистине спартанская еда из той части приношений богу Акха, которая была признана утратившей свежесть. Порой Юли просто не мог заставить себя есть постную бурду, явственно отдававшую тухлятиной.

   -- Я не могу сосредоточиться, я голоден, -- пожаловался он наконец своему наставнику.

   Отец Сифанс усмехнулся. Против ожиданий Юли, он снизошел до разговора с юношей.

   -- Голод -- это исконное, всеобщее чувство, присущее людям, -- важно объяснил он строптивому послушнику. -- Акха не может, да и не должен кормить нас всех, как на убой. Достаточно и того, что он поколение за поколением защищает нас -- свою паству -- от враждебных человеку внешних сил и уничтожения в глубине своей горы, позволяя нашему народу выжить. Жизнь отдельных людей не имеет для него значения.

   Юли был удивлен противоречием.

   -- Что же важнее, весь народ или личность? -- поинтересовался он, забыв вдруг, с кем говорит.

   Отец Сифанс нахмурился.