Страница 23 из 59
Капитан Эброн самодовольно усмехнулся и лениво хлопнул в ладоши. Тотчас в комнату ворвались два огромных фагора и накинулись на Юли, грубо схватив его. Несколько мгновений он ещё сопротивлялся, но когда ему резко заломили руки назад, он, оценив их исполинскую силу, позволил увести себя из комнаты.
Когда его тащили в темноту, он подумал о том, что вел себя как последний дурак. Как он мог забыть, что в Святилище милицейских и фагоров всегда было гораздо больше, чем священников? Да, его ловко провели всей этой чушью насчет Акха: он сам полез в лапы властей, а ведь Сатаал и Киале недаром предупреждали его об их коварстве.
Сам он не забыл о тех двух господах. Двойное убийство тяжелым камнем лежало у него на душе и на сердце, и он тщетно пытался оправдаться перед собой тем, что эти господа сами пытались убить его. Но ночами сон не шел к нему и он, лежа в своей постели в Вакке и устремив взор в далекий потолок, видел глаза человека, который пытался подняться и вырвать копьё из своих внутренностей. Этим человеком был он сам.
<p>
* * *</p>
Камера была сырой и темной, как и положено одиночке. К тому же прежде, чем запихнуть внутрь, фагоры жестоко избили его. Когда он немного пришел в себя, то стал осторожно обшаривать всё вокруг -- комната была так мала, что до любого её угла можно было дотянуться не вставая. Ничего, кроме низкой каменной полки, на которой можно было только сидеть, в ней не было; тут же стоял и зловонный горшок, полный разложившихся нечистот. Стены и пол были из неровного, грубого камня. Юли скорчился на выступе скалы и уткнулся лицом в ладони, чтобы хоть так ослабить удушающую вонь. Так ему первый раз в жизни довелось попасть в тюрьму.
<p>
* * *</p>
Ему дали достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никто не заходил к нему -- даже чтобы дать ему пищи и воды. Его мысли в этой непроницаемой тьме зажили собственной жизнью, как будто их думал не он. Казалось, что камера наполнилась бредовыми видениями, порожденными мраком. Люди, которых он знал и которых не знал, никогда прежде ему не встречавшиеся, сновали вокруг, занимаясь своими делами и незаметно вовлекая затворника в свой таинственный круговорот.
-- Мама! -- закричал он, наконец незаметно заснув.
Онесса стояла перед ним такой, какой она была в его детстве -- стройная и сильная, со своим строгим длинным лицом, которое всегда с готовностью расплывалось в улыбке при виде единственного сына, хотя это была осторожная улыбка с едва приоткрывающимися губами. На плече она с легкостью несла огромную вязанку хвороста. Перед нею трусил выводок черных рогатых поросят. Летнее небо было ослепительно голубое, на нем ярко светили Баталикс и Фреир. В тот день Онесса и Юли шли по тропинке домой. Они вышли из темного леса и были ослеплены ярким светом. Ещё никогда маленький Юли не видал такой пронзительной, чистой и яркой голубизны. Казалось, она заполнила собой весь мир.
Перед ними, возле тропы, стояло полуразрушенное, но всё ещё высокое здание из камня, к дверям которого вела примыкавшая к стене каменная же лестница, также наполовину обвалившаяся от времени. Онесса бросила на землю вязанку хвороста и почти бегом поднялась по ней. Здесь она торжественно подняла вверх руку в перчатке и вдруг... запела. Непонятные слова её песни красиво звенели в чистом свежем воздухе.
Никогда прежде Юли не видел свою мать такой -- властной, веселой и гордой одновременно; впрочем, он вообще редко видел её даже просто в хорошем настроении. Почему же он прежне не видел её поющей? Не потому ли, что его суровый отец ненавидел чужое веселье и всегда грубо обрывал его при помощи брани или даже кулака?..
Не смея задать вопрос прямо, но страстно желая услышать её ответ, или хотя бы слово её дивного голоса, он тогда спросил:
-- Чей это дом, мама? Кто построил его?
Онесса ласково улыбнулась ему.
-- Он всегда стоял здесь. Он стар, как эти холмы вокруг.
-- Но кто, кто построил его, мама? -- повторил мальчик.
Онесса вздохнула, погрустнев.
-- Я не знаю. Говорят, это сделали предки моего отца, очень давно, в те времена, когда наш мир был лучше и теплее. О, это были великие люди! У них были большие запасы. Закрома в этом доме всегда были полны зерна.
Эта легенда о величии его предков по материнской линии была уже хорошо известна Юли, и эта подробность о больших запасах зерна в особенности. Не раз и не два у голодного зимнего костра звучали слова его матери об огромных запасах всякой снеди, которыми обладали древние представители её великого рода, ныне почти вымершего и обедневшего до того, что даже она, дочь вождя, была вынуждена пойти замуж за простого охотника, который ставит её ничуть не выше обыкновенной рабочей скотины. Каждый раз на этом месте Алехо прерывал её рассказ непристойной бранью, и, случалось, выгонял жену вон, на мороз, чтобы одумалась и вспомнила, кто из милости кормит её. После одной из таких выходок мужа, когда он выгнал её из пещеры под падающий пепел, её и свалила болезнь. А сыну Алехо запретил не только слушать её россказни, но даже бывать в тех местах, где жили её предки. За первую же попытку нарушить запрет Юли поплатился сломанным зубом -- в тот раз отец страшно избил его...
Но всё это будет потом. А тогда маленький ещё Юли поднялся вверх по разрушенным ступеням и с трудом открыл прогнившую, осевшую на петлях дверь. Ему пришлось изо всех сил нажать плечом, чтобы сдвинуть её. Тогда, в реальности, когда он вошел внутрь, сквозь разрушенную крышу налетел внезапный порыв ветра, поднял с пола целое облако колючей пыли и бросил в лицо, напугав его и убив очарование дня. Теперь же, в его то ли бреду, то ли сне, там было зерно -- целые кучи золотистого зерна, рассыпанные по комнате. Да, этих запасов должно было хватить надолго...
Зерно вдруг поползло к нему, огромные кучи стали пересыпаться вверх по ступеням золотистой волной, словно живые. Из-под зерна показались два трупа, два мертвеца, которые, широко раскрыв слепые глаза, жадно потянулись к нему, к их убийце...