Из личных записок следователя

В скрытом окопе на Мамаевом кургане, где эти парни прятали краденые мотоциклы, у них был целый арсенал оружия советского и немецкого, в изобилии оставшегося на месте кровопролитных боев в 42-м, но им нужен был спортивный пистолет. Это проскальзывало в уголовном деле, только сам пистолет не был найден у них при обыске через год, когда было раскрыто их преступление.

О дерзости этих преступников говорил тот факт, что возвратившись в Сталинград 5-го июня, они в 12 часов ночи (возможно для обеспечения алиби) угнали два мотоцикла, но так, что их заметила милиция. Задержали только младшего Фрола, привезли в центральный районный отдел, но при входе парень сумел увернуться, выбежал во двор и упал в клумбу. Ночь была темной, пять работников милиции разбежались в разные стороны для его задержания, а преступник поднялся, сел на милицейский мотоцикл и уехал.

Задержаны и осуждены эти ребята были только через год. Мы с прокурором не сомневались, что убийство в Котельниково их рук дело. Их этапировали в Котельниково, содержали в раздельных камерах, допрашивали в течение двух недель, но положительного результата так и не достигли. Старший – Сергей, которому было уже больше тридцати лет, по кличке «Кощей» был болен туберкулезом и действительно соответствовал своему прозвищу, был бледен и очень худой. Понимая, что их при раздельном допросе могут поймать на противоречиях, он больше давал ответ – «не помню».

– Ну, что вы спрашиваете, на чем мы ехали через Котельниково, – говорил он, – пять лет прошло, разве я могу помнить на чем. Да и ехали ли мы через Котельниково, тоже не помню. Мы многие селения проезжали. Кражи совершали, не скрою, кушать хотелось, а чтобы убийство совершить, это в наши планы не входило. Зачем мне спортивный пистолет, когда у меня в окопе на Мамаевом было до десятка автоматов, два браунинга и миномет.

При этом Кощей говорил это столь убедительно, делая серьезное, даже страдальческое лицо, что у меня возникло сомнение в его виновности по котельниковскому делу.

Фрол не скрывал, что ехали они в тот день через Котельниково, но никого не убивали, сразу сели на попутный товарняк и в десять вечера были уже в Сталинграде. Мотоциклы угнали около товарной станции по необходимости, так как не на чем было доехать до дома, были голодными и совсем без денег. Задержали случайно. Мотоцикл подвел, на светофоре заглох, и подвернулся неожиданно патруль. «Так что потом пришлось ехать домой, как Вы уже знаете, на милицейском мотоцикле, тоже по необходимости», – с улыбкой заключил он, показывая удовлетворение своим поступком.

Мы прекратили допросы, понимая их бессмысленность при отсутствии каких либо хотя бы косвенных доказательств. На следующий день осужденных должны были отправить обратно к месту отбывания наказания. Неожиданно вечером Сергей попросил свидания со мной наедине. Когда его привели в кабинет, я попросил конвойных выйти за дверь.

– Я хочу с Вами поговорить без протокола, – сказал он.

Я согласился.

– Вы знаете, что я очень болен. Врачи говорят, что болезнь уже необратима, и дают мне только год сроку жизни. Так что мне уже все равно. Через год мое освобождение будет одновременно и от жизни, которая давно мне надоела. У меня ведь кроме моего подельника Фрола никого нет. Мать уже умерла, женщины меня бросили, ребячество кончилось, а взрослая жизнь не успела начаться. Сейчас вот я понимаю, что не так надо было жить. Поверьте, я говорю искренне. Вернуть бы здоровье, я почти уверен, что мог бы стать совсем другим человеком, замолил бы свои грехи, честное слово. И жаргон бы блатной забыл наглухо.

– Если ты исповедоваться мне хочешь, – прервал я его, – так ты ошибаешься, я не поп, а следователь.

– Вы правы, – отвечал Сергей, – пожалуй, это можно назвать исповедью. Потому что попа мне все равно не дадут, а в колонии нет человека, с которым бы я мог поговорить откровенно. Если бы Вы знали, как надоело всю жизнь врать, вначале перед родителями, потом обманывал женщин, потом милицию. А, получается, обманул сам себя. Мне тридцать два года, и я умру в тридцать три, как Иисус Христос.

Однако я чувствовал, что все это не главное, ради чего он решил поговорить со мной, что все это лишь предисловие, и я не ошибся. Он помолчал, как будто не решаясь что-то сказать более важное, и вновь продолжал свою исповедь, полную вполне искреннего раскаяния в своих грехах.

– Я перед смертью хочу очиститься. Почему-то мне хочется это сделать именно перед Вами. Я признаюсь Вам в том, чего вы столько дней от меня требовали. Да это я убил того старика в тире. Представьте, пять лет прошло, а он постоянно у меня перед глазами. У него были круглые глаза, когда я стрелял в него. Я же вор, а не убийца. Поэтому, наверно, он постоянно снился мне по ночам. Просто наваждение какое-то. У меня даже была мысль покончить с собой, можете верить, можете не верить. Но я просто не смог, не потому, что не хватило воли, наоборот, хватило воли, чтобы это не сделать. Посмотрел, как один, убивший свою жену из ревности, повесился в камере на собственных трусах, и противно стало. Да и Фрол без меня пропадет. Я его еще малолетку сделал вором, а он парень хороший. И это тоже мой большой грех, и я ответственный за него. Думаю, Вы хороший следователь, если сумели нас вычислить, но прижать нас Вы все равно не смогли бы. Пять лет прошло. Пистолет мы уже через месяц продали, расстреляв все патроны. Я бы и под протокол сказал Вам правду, да Фрола жалко. Он мне как брат.

Он замолчал. Я тоже молчал, не зная, что ему сказать или спросить. Его исповедь меня не удивила. Я и в начале допросов знал, что они не расскажут про это убийство, потому что не так уж они просты, чтобы признаться, прекрасно понимая, что у нас нет против них никаких доказательств. Мне было просто интересно смотреть на почти актерскую игру людей, вынужденных изо дня в день отвечать практически на одни и те же вопросы в расчете поймать их на каких-то оговорках и противоречиях в показаниях.

– Спасибо за признание, – сказал я, – но грехи твои я отпустить не могу.

– Да мне и неважно это, – отвечал вор и убийца, – главное, я рассказал, и мне легче стало. Такое ощущение, что я отсидел за это убийство. А бог вряд ли меня простит, хотя, говорят, он добрый.

На его лице впервые за все время появилось подобие улыбки. Мне показалось, что в этой улыбке проявилась психология человека со скрытым самолюбием. Он только что рассказал о совершенном убийстве невинного человека, и вроде искренне переживает, но почему-то не верилось в его раскаяние. Мне показалось, что это его забота только о своем спокойствии. Он как бы снял с себя один из многих своих грехов, чем облегчил свою совесть, и лишь в этом смысл его исповеди. Вряд ли он станет другим человеком. Это его несбыточная мечта. Вор с таким стажем, это практически не излечимо.

Именно исповедью убийцы мне запомнилось это оставшееся нераскрытым уголовное дело. Впрочем, нельзя не признать, что исповедь всегда выполняет только одну эгоистическую функцию – искусственное успокоение души в момент пока человек еще жив.

Жаль было только Фрола. Во время убийства, к которому он не был причастен, ему было только шестнадцать лет. Он и теперь не скрывал, что он вор. На вопрос, бросит ли он воровать, когда выйдет на волю, был ошеломляющий ответ: «Это у меня уже в крови. Я мимо кошелька пройти не могу».

Трудно было что-то сказать. Я только подумал, что детей очень внимательно нужно беречь от таких, как этот кающийся убийца, ставший Фролу не старшим, как он говорил, а страшным братом.

Куриное дело

На четвертом году моей следственной карьеры я был направлен областным прокурором в прокуратуру Николаевского района Сталинградской области, для, так называемой, разгрузки, где не оказалось следователя. Там накопилось достаточно большое количество уголовных дел. Среди них было одно, как я его называл, «куриное дело», которое вначале, казалось, не представляло большой сложности. Его суть заключалась в том, что преступники очистили все курятники от кур в поселке. Но это еще мало волновало милицию и прокуратуру. Потом начались квартирные кражи и кражи различного мелкого скота по всему Николаевскому району.