Калигула

Тем временем в Риме, патрулируемом, как во времена Тиберия, преторианцами и контролируемом Домицием Корбулоном, никто точно не знал, куда отправился император. И известие о молниеносно подавленном заговоре явилось внезапно, как ураган. Что вмешательство императора было невероятно стремительным, подтверждалось считанными днями с его отъезда из Рима до торжественных обрядов, выполненных арвальскими братьями в благодарность богам за спасение его жизни.

— Он сам её спас, — уточнял хладнокровный Каллист.

Впервые он был ошеломлён — и озабочен, — что ничего обо всём этом не знал. Но принял участие в публичном обряде с демонстративным волнением.

Сенатор Валерий Азиатик, уже искусно манипулировавший сотнями голосов в сенате, проходя по галереям курии, говорил своим сторонникам:

— Эти олухи погубили себя собственными руками. Как они могли подумать, что легионеры, рискуя жизнью, пойдут за такими людьми, как Лепид и Гетулик?

И добавлял со злобным сарказмом:

— На некоторую дичь охотятся в чистом поле, со стрелами и собаками. Для другой, — он покачал головой, — нужно развести дым у входа в логово.

Милония тоже всё знала. И хотя она была беременна, а Альпы уже побелели, она сказала своему брату, что если вскоре ей не удастся добраться до императора, то лучше умереть. И Домицию Корбулону ничего не оставалось, как только сообщить императору, что опа едет в Лугдун. И вот Гай Цезарь, стоя у высокого дворца над рекой, увидел, как она вышла из тяжёлой галльской повозки для путешествий и взволнованно и осторожно, с некоторой неуверенностью ступила на землю. Он, как обычно окружённый трибунами и магистратами, побежал ей навстречу и обнял в том же приливе нежности, какую в детстве видел у своего отца по отношению к матери. Он сказал ей, что не может без неё, как его отец Германик не мог без Агриппины.

— Хочу, чтобы мы были рядом с тобой, — сказала она, употребив слово «мы».

У него перехватило дыхание.

На следующий день, на рассвете, он с каким-то новым чувством посмотрел на Милонию, которая спала, утопив голову в подушки. Он не погладил её и не попытался разбудить, а только провёл двумя пальцами по пряди совершенно чёрных волос. Но она тут же проснулась, и он сказал:

— Пора вставать. Потому что сегодня я на тебе женюсь.

Известие о том, что четвёртая жена императора, мать наследника, — это сестра знаменитого военного трибуна Домиция Корбулона, к тому же происходящего из плебейского рода, а не дочь какого-нибудь влиятельного, но ненавистного сенатора, вызвало восторг во всех двадцати пяти легионах империи.

Так в Галлии, в Лугдуне, который потом мы назовём Лионом, родилась первая дочь императора, та, что была зачата, как в ритуале давних религий, на водах священного озера. Отец назвал её Юлия Друзилла, именем умершей сестры. Когда малышка появлялась на свет, он дрожал всем телом и ушёл далеко, ожидая и давая обеты, как какой-нибудь суеверный египетский крестьянин. Ему не удавалось прогнать из головы мысли о том, что случилось в Анции. Но на этот раз всё закончилось быстро и благополучно, и император почему-то решил послать на озеро Неморенсис богатые дары Исиде, Богине-Матери, и её малышке, детской богине Бастит, священный символ которой — кошка с выгнутой спиной.

Северные горы и долины заволокло тучами, ехать было невозможно. Император, Милония и девочка провели в Лугдуне прекрасную зиму со спокойными ночами и искрящимся по утрам на солнце снегом. Император понял — хотя не мог никому сказать, — почему Тиберий считал жизнь в Риме до того ужасной, что не возвращался туда двенадцать лет.

Но боги хотели его возвращения. Оно состоялось к концу зимы, когда Альпы очистились от снега, и в Риме все заметили, что число следовавших с императором германских стражников удвоилось.

С первой же ночи в Риме на спинке кровати из золота и слоновой кости снова примостился бледный бог бессонницы.

— Я решил, — с наступлением дня сказал Милонии император, — позвать Манлия, который скоро приедет сюда. Хочу построить себе личную резиденцию, где не крутятся те, кого я не хочу видеть, а ты сможешь ходить куда захочешь по саду, где Юлия Друзилла будет свободно бегать, как все дети...

— О да, — вздрогнув, ответила Милония, обняла его, и он прижал её к себе.

— Мечтаю о часах, полностью принадлежащих мне, — сказал он ей, — как были у нас в Лугдуне.

— Да, там было прекрасно, — прошептала она, но её голос затих, так как сердце подсказало ей, что те дни уже не вернутся.

— Мне подумалось о вилле, которую Меценат подарил Августу. Манлий быстро приведёт её в порядок. Меценат был коллекционером, и внутри его виллы огромные пространства. Мне нравятся залы, где я мог бы развесить на стенах с подобающим освещением мои любимые картины. И, проходя мимо, я буду любоваться ими.

Так философ Филон Иудейский из Александрии, давно желавший встретиться с императором, наконец явился туда и был изумлён, увидев, что тот лично следит за отделочными работами. Рабочие устанавливали разделённые на квадратные ячейки окна, каких Филон никогда не видел: на них были не заделанные алебастром рамы, а лёгкие пластинки из «прозрачных кристаллов», то есть из редчайшего материала — стекла, которое изготавливали в печах Тира и привозили в Рим. В тот же день философ вошёл в залы с небом, солнцем, садами. Потом император быстро перешёл в смежный павильон, где собирали картинную галерею. Для молодого императора, коллекционировавшего всевозможные произведения искусства, из разных городов империи и сопредельных царств присылали чудесные дары, стремясь угодить его вкусу.

Многие сенаторы уже пребывали в беспокойстве. Они боялись легионов Домиция Корбулона и столь щедро оплачиваемых преторианцев, которые могли мгновенно окружить курию. Однако некоторые настаивали, что на Юлия Цезаря напали именно в древней курии Помпея и ударили сзади, когда он стоял в окружении высоких особ, притворявшихся, что молят о снисхождении к одному изгнаннику. Никто из сторонников не пришёл Цезарю на помощь. Но другие сенаторы отвечали, что Август сурово отомстил за это убийство, уничтожив не только зачинщиков, но даже память о месте, где оно было совершено. Древняя курия была закрыта, и рядом Август специально построил величайшие в Риме общественные уборные.

Память о смерти Юлия Цезаря укоренилась и в Тиберии, который пожелал сделать себе в курии отдельное от всех кресло на возвышении. И Гай Цезарь решил, что ему следует сделать то же самое. А поскольку сенаторы испытывали страх перед этими грозными, неподкупными, необщительными германцами-телохранителями, он начал злорадно окружать себя ими также и во время заседаний.

— Смотрите, — сказал сенатор Валерий Азиатик, с демонстративным отвращением выходя из курии, — в Риме уже не понять, кто тут враги — варвары или сенаторы.

С такими речами он пересёк широкий Римский Форум в сопровождении своих сторонников и клиентов, словно не замечая враждебного настроения толпы, которая медленно расступалась перед его слугами, чуть ли не задевая их в недружелюбном пренебрежении и давая проход лишь в последний момент, только потому, что приходилось. Но внимательные глаза Азиатика видели, что в этом опасном молчании достаточно одного призыва, одного крика, чтобы — при попустительстве преторианских когорт и бесстрастной неподвижности германцев — никому из тех, кто, подобно ему, носил на тоге почётную пурпурную сенаторскую кайму, не удалось бы живым перейти площадь.

НОЧИ В ВАТИКАНСКИХ САДАХ

Император уже не мог отказаться от спекуляторов, шпионов. Раньше он полагал, что они его защищают, но теперь обнаружил, что они стали для него самым безысходным мучением, какое только он мог применить к себе. Привыкшие к излишней активности со времён Тиберия, они с явной радостью протягивали ему какую-нибудь записку или шептали на ухо известия, от которых он бледнел. И однажды на стол ему попал точный и страшный донос: что сенатор Папинии и один юноша из знатной фамилии по имени Аниций Цериал затевают новый заговор.