Калигула

— И вы, греки, называете нашу письменность «jerogliphiса», верно? — с лёгкой иронией проговорил он. — Иначе говоря, «священные письмена, высеченные на камне, письменность богов». В то время ещё не был изобретён священный папирус, который питается тёплым током нашей реки, а уж тем более нечистый пергамент, который делают из шкур мёртвых животных в холодных странах, где зимой не видно солнца. Наши жрецы начертили знаки, продиктованные Великой Матерью Исидой, на табличках из слоновой кости, и некоторые из них малы, как фаланга пальца. Потом вылепили глиняные вазы и на них тоже нанесли священные знаки, чтобы они не пропали. И спрятали это всё в священных подземельях Аб-ду, города-матери, который вы называете Абидос. И это, случилось в столь далёкие времена, что их невозможно даже представить. С тех пор солнце того дня, который римляне называют солстициум...

Германик отметил, что жрец произнёс латинское слово с нарочитой отчётливостью.

— ...самого долгого дня в году, осветило храм в Аб-ду четыре тысячи двести пятьдесят раз.

Гай, выросший в суровых далёких лесах Рейна, в этот миг сказал себе: «И те северные страны, и этот храм в пустыне — Рим крепко держит их в своих руках».

Эта мысль была почти непосильна для его малых лет, и он никогда её не забудет. Мальчик спросил жреца, не видел ли он эти таблички и вазы.

— Возможно, я последний, кому довелось их увидеть, — тут же ответил старик, и его голос воспламенился гордостью от этой привилегии. — Мне было столько же лет, как Фебе сейчас, и я был так же любопытен. Я учился в храме Аб-ду, и меня любил великий жрец. С ним я спустился в подземелье по ступеням — их было сто пятьдесят, и они были очень крутые. Стояла ночь: днём нельзя стучать в царство мёртвых. Я увидел вазы и таблички из пожелтевшей слоновой кости со священными письменами.

Германик, чувствовавший себя будто в каком-то иррациональном мире, спросил, откуда известно, что этим письменам действительно четыре тысячи лет.

— В течение тысячелетий, — ответил жрец с едва уловимым раздражением, — храм в Аб-ду семь раз перестраивался. Спустившись по ступеням, я увидел семь фундаментов, один под другим, глубже и глубже. Вам нужно знать, что никто из семи строителей Аб-ду не разрушал эту лестницу, все надстраивали её внутри новых стен и возводили новые ступени. И там высекали полоску с именем своего господина. Спустившись с самого верхнего, седьмого уровня через шестой и пятый и оказавшись на четвёртом, я увидел высеченное имя Хеопса и понял, что Аб-ду гораздо древнее, чем великое магическое здание с четырьмя фасадами и без входа — самое великое сооружение людей, которое вы, вечно шутливые греки, назвали «пирамида», то есть пирог, но его истинное название священно и возвышенно... Продолжая спускаться, я увидел, что фундаменты Хеопса опираются на фундамент храма, построенного в эпоху Тинитов, то есть две с половиной тысячи лет назад. А храм Тинитов, в свою очередь, опирался на ещё более древний, возведённый Нармером, который составлял второй уровень. И чтобы дойти оттуда до нынешних дней, нужно насчитать три тысячи триста лет. А в основании всего лежат остатки первоначального храма — там нельзя прочесть имён, поскольку он был построен ещё до того, как Великая Мать Исида подарила нам письменность. Таблички из слоновой кости и вазы со священными письменами хранились в нём.

Германик ничего не сказал, но его молчание вызывалось другими мыслями: он думал, что Юлий Цезарь и Марк Антоний в своё время, наверное, испытали то же очарование, какое теперь испытывал он.

— Я хочу увидеть Аб-ду, — заявил он взволнованно.

Голос старого жреца изменился, и он сразу охладил пришедших:

— Когда Август высадился в Канопе, неся нам войну, наши жрецы замуровали двери и сто двадцать ступеней в Абду. А все те, кто знал тайну, погибли в побоище, устроенном Корнелием Галлом.

В его голосе слышалась невольная гордость этой победой.

— Если бы мне сегодня разрешили вернуться в Аб-ду, — продолжил старик, — я бы не смог ничего найти. Там прошла война, она разрушила здания и уничтожила пальмовые рощи, срыла плотины священных озёр, а потом ветер занёс песком развалины и тела убитых.

Его полные боли воспоминания каждым словом укоряли, и он неудержимо говорил о том, о чём, наверное, долго молчал. Тем временем солнце исчезло за западным берегом великой реки.

Жрец указал внутрь храма.

— Там, внутри, — сказал он, — впервые в человеческой жизни из волокон папируса, собранного на великой реке, были сделаны листы для письма. И на них мы собрали всё более древние истории. Чтобы прочесть их, приходили и многие из ваших — Пифагор, Евдокс, Геродот из Фурий. Там, внутри, один очень известный философ, ваш Аристокл Платон, открыл историю Атлантиды, острова, который в катаклизме, продолжавшемся одну ночь и один день за восемь тысяч лет до нас, погрузился в Великое Западное море. Некоторые говорят, что это сказка. Но даже ваш Диодор с Агириона говорит, что где-то в пустыне, возможно в Мавретании[18], существовало и исчезло большое озеро, называвшееся Тритоний: его засосали пески, когда море поглотило Атлантиду. Всё было собрано в этих стенах с бесконечной любовью, так как это была живая память обо всех людях, живших до нас, — заключил старик, но не пригласил иноземцев войти.

Фантазия Германика разгорелась, словно взволнованная осознанием множества людей, живших до него.

— Скажи мне, существует ли ещё тот папирус, где говорится об Атлантиде? Скажи мне, можно ли его увидеть?

— Ты опоздал, грек. Эти папирусы были сожжены — не знаю, из-за бесчинств легионеров или по воле Августа. Не многие сохранились, и мне неизвестно, где они спрятаны. В нашей истории остаётся только то, что нам удалось высечь на камне, потому что этого нельзя разбить или сжечь. Но уже никто этого не понимает.

На пустыню быстро опустилась ночь, оставив пурпурную полоску на западном небосклоне. Тени фигур, высеченных на стене храма, расплылись.

— Помоги мне вникнуть в их значение, — попросил Германик, — пока совсем не стемнело и их можно прочесть.

— Если у тебя есть время, — заколебался жрец, — лекажу тебе кое-что. Не принимай наши символы зверей за множество богов, как делают греки. Зоркость сокола, безжалостность шакала, хитрость кошки, загадочность змеи, панцирь скарабея представляют собой лишь части божьего могущества. Потому что божественное открывается частями. Оно внушает свою любовь через всё, от ястреба-стервятника, что пожирает трупы, до соловья, что поёт в ночи. Когда смотришь на животное, преклонись перед божьим гением, стоящим за этой формой. Преклонись перед божьим шедевром. И мы воспроизводим их, чтобы дать нашему слабому уму идею о бесконечности. И делаем это как для нас, живущих здесь, так и для того множества других, кто перешёл на противоположный берег. Потому что божество и здесь и там, оно вечно. И его сила держит вместе каждую вещь.

Германик ощутил, как внутри его, словно доставшиеся по наследству, зазвучали чувства, которые увлекли и погубили Марка Антония. И ласково, боясь отказа, предложил жрецу:

— Пойдёшь со мной и моим сыном? Будешь нашим проводником по этой стране?

Этот внезапный импульс оказал глубокое влияние на оставшиеся ему дни жизни.

После римского вторжения жрец видел в этом храме долгую тишину, полное одиночество, мысли, что приходили без звука голосов, и он помолчал, прежде чем заметить:

— Та-не-си огромна... — И в свою очередь спросил: — Почему ты стремишься познакомиться с ней?

Германик, недавний дукс восьми легионов, не привык, чтобы его спрашивали. Единственные вопросы, обращённые к нему, могли касаться лишь более точного понимания его приказов для лучшего их исполнения. И потому он не ответил, а заявил:

— Я хочу подняться в верховья реки. И ищу проводника, который бы объяснял то, что увидят мои глаза, и говорил правду.

Его тон непроизвольно выразил приказ.

Жрец помедлил.

18

Римская провинция на севере Африки.