Калигула

Германик положил руку на плечо сына и тихо проговорил по-гречески:

— Ты мог представить такое?

— Ничего не удаётся прочесть. Это даже унизительно, — ответил Гай.

После них тысячи людей выражали ту же мысль.

Вход в храм никто не охранял. Германик спросил проводника:

— В этой пустыне можно повстречать кого-нибудь, кто объяснил бы эти знаки?

Проводник, помедлив, словно касался опасной тайны, признался, что в самых удалённых помещениях храма — за первым, вторым и третьим дворами — всё ещё кое-кто живёт. В это время на огромном заброшенном пространстве между двумя пилонами показался пожилой человек в простых белых льняных одеждах, с голыми плечами, в тяжёлом ожерелье и с выбритой головой.

— Жрец, — шепнул проводник. — Это последний, оставшийся в живых, и он один со своим молчаливым помощником надзирает за храмом.

И с искренней болью добавил, что «до войны с Римом» последователи этого культа исчислялись тысячами.

Тем временем жрец приближался мелкими шажками, спокойно глядя на пришельцев, безразличный к их иностранной внешности, словно давно их ожидал.

Германик поздоровался и обратился к нему по-гречески:

— Ты можешь объяснить мне, о чём говорят эти древнейшие надписи на камне?

Его вопрос был слишком нетерпеливым и прямым, и старик свободно ответил по-гречески, что может прочесть, перевести и объяснить эти надписи, потому что, как указывают его одежды, является жрецом. Но ничего не прочёл и не перевёл.

Солнце, уже низко опустившееся над пустыней, отбрасывало тени на высеченные в камне знаки. Гай долго разочарованно смотрел на них и пробормотал Залевку:

— И ты тоже не можешь их прочесть?

Высокообразованный грек промолчал, а жрец сказал:

— Это великий священный язык. Он состоит не только из звуков, как греческий. У нас, как и у вас, двадцать четыре буквы, но для священного языка их не хватает, и тысячи лет назад мы добавили к ним ещё семь.

По торжественному тону казалось, что он знает эти семь букв, рождённых из демотического письма и сумевших через столетия сохраниться в алфавите, который мы теперь называем коптским.

— Но главное, — продолжал старик, — каждый объект, который ты видишь на земле, каждое действие, которое совершаешь, каждая мысль у тебя в голове представляются на священном языке неким образом. Потому что видимый и невидимый миры неразделимы.

До этого мгновения Гай твёрдо верил, что греческий язык, которым он владел с таким изяществом, является наилучшим на всей земле способом выражения мысли. Теперь же он увидел, что даже отец замолк.

Жрец побеждённого и доведённого до нищеты народа ответил на их молчание сдержанной усталой улыбкой, без всякой вражды. В его коже цвета старой глины прямой свет прочертил морщины. Египтянин сказал, что этот храм в течение тысячелетий был одним из величайших в Верхнем и Нижнем Египте.

— Отсюда, где ты стоишь, чтобы добраться до хема — священной целлы, — сильному мужчине нужно сделать шестьсот шагов. Ты хочешь спросить, почему наши святилища так безграничны по сравнению с маленькими целлами ваших греческих храмов?

— Да, — импульсивно ответил Гай.

— Храм представляет собой путь твоей жизни. Посмотри, откуда ты пришёл сюда: твой первоначальный путь шёл с севера, где царят мрак и невежество, но по бокам стоят сфинксы и львы — символы божественной власти, которая оберегает тебя, ибо ты ищешь света знания. Чтобы попасть в храм, смотри, есть единственный проход, потому что единственной — и непростой — является дорога души. А отсюда ты войдёшь в хонт, первый укрытый стенами двор, где твоя душа должна отделиться от внешнего мира. Внутри хонта — видишь, вон там? — откроется второй проход. Оттуда, когда будешь готов, ты войдёшь в оу-сех хо-теп — зал жертвоприношений, где душа освящает саму себя. И там ты найдёшь третий проход и войдёшь в святилище — сит уе-рит. Но туда приходят лишь очень немногие, и сейчас бесполезно говорить об этом. А в самой глубине возвышается гранитный хем, в полдень сверкающий светом знания, — это божественная целла, куда может войти только фар-хаоуи, или фараон, как говорите вы, греки, — с улыбкой сказал египтянин.

Но из прохода меж огромных пилонов с погребённым в песках фундаментом было видно, что первый двор заброшен и грязен, там и сям не хватает каменных плит — кто-то уже начал их снимать. В глубине открывался проход во второй двор, по бокам которого виднелись огромные статуи божеств или монархов, важно восседавших на каменных тронах.

— Статуи эфесских богов не будут им и по колено, — шепнул Гай.

Залевк посмотрел на него и ничего не ответил.

Следующий двор окружала колоннада, и он тоже был пуст.

В глубине виднелся третий проход. И там маячила высоченная стела из красного гранита с позолоченной верхушкой, сияние которой они видели издалека.

Жрец протянул руку — смуглая кожа обтягивала длинные тонкие кости пальцев — и, указав на стелу, спросил:

— Вы, греки, называете это обелиск, верно? То есть, если я правильно произношу, маленький обилос, что означает «маленькая пика».

Он улыбнулся, но эта улыбка среди морщин, возможно, скрывала снисходительное пренебрежение.

— Вы любите пошутить. Но не поняли главного. На священном языке это сооружение называется та-те-хен, «земля и небо», то есть ум человека, поднимающегося в поисках божества и освещающегося при встрече с ним.

Он использовал слова и синтаксические конструкции, напоминавшие древних писателей; его возвышенный греческий, видимо, происходил из чтения книг.

— Если подниметесь высоко по этой реке, то встретите место, называемое горой Мёртвых. Там вы увидите две статуи одного древнего фар-хаоуи. Они так огромны, что человек может растянуться на одной их ладони. Эти священные статуи мы называем мен-ноу. Так вот, вы, греки, спутали их с персонажем вашего Гомера по имени Мемнон. Я прочёл в ваших писаниях: вы называете эти статуи «Колоссы Мемнона». Но мы не знаем никого с таким именем.

В его словах и улыбке сквозило пренебрежение, и Германик прервал его:

— А кто твой бог?

— Что касается божеств, у них множество имён. Смотри: они высечены на этом граните семь тысяч раз.

Произнеся это необъятно огромное число, старик покачал головой:

— Греки спрашивают названия городов и имена чужих богов, а потом неправильно пишут их во множестве своих книг. Наш священный город называется Хайт-Ка-Птах, что означает «Дворец Духа», а греки услышали «Э-ги-птос» и даже написали, что так называется вся наша страна. А страна наша называется Та-нуит, Чёрная Земля, оплодотворённая нашей великой рекой. Мы также называем её Та-не-си, Любимая Земля. А римляне в отличие от греков не научились писать книги, но хотят познать богов других народов и добиться их милости, чтобы те даровали им победу.

Наверное, он с горечью вновь увидел дни той войны, но сказал правду: Рим помещал среди своих бесчисленных богов также божества побеждённых и порабощённых народов, и по древнему ритуалу, рождённому во время лютых войн у своих порогов, нужно было принесением обильных жертв убедить их, чтобы те бросили своих жалких подзащитных и заключили союз с могучими римскими войсками.

Жрец покачал головой:

— Это детские мысли.

Но он не знал, что это изобретение, напротив, было сделано хитрыми и циничными полководцами, чтобы воодушевить подчинённых, страшащихся таинственных чужих идолов. И ещё много веков полководцы разных верований в моменты наибольшей опасности объявляли, что божество сражается на их стороне и благословляет кровопролитие, в то время как их враги твердили то же самое.

— Ты сказал мне, что хочешь понять знаки, высеченные на этих камнях. Сначала ты должен узнать, что эти знаки дают людям власть передавать слова и числа на огромные расстояния, не видя и не слыша друг друга. Письменность — это дар человечеству от Великой Матери Исиды...

Мальчик спросил, кто такая эта богиня:

— Её имя — как дуновение ветра...

Жрец не ответил ему.