Страница 14 из 22
Я слушала с милой улыбкой и старалась вести себя прилично, лакомиться засахаренным миндалем и делать вид, что не замечаю ее намеков; но она привела меня в бешенство совершенно некорректной фразой:
— Согласись, Михримах, ведь ты как никто другой знаешь, что девушке твоего возраста не стоит сватать немолодого уже пашу!
И здесь мои эмоции прорвало. С очаровательной улыбкой я заметила:
— Госпожа, как хорошо, что вы напомнили мне об одной вещи. Мне очень бы хотелось получить ваш совет в одном деликатном деле.
Хатидже-султан вся расцвела и подалась ко мне — наверно, уже ожидала жалоб на мужа:
— Конечно, солнышко мое! Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоих братьев!
Я потупила глаза, разыгрывая смущение, и продолжила заманивать ее в ловушку:
— Это очень деликатная тема, госпожа, обычно такое обсуждать не принято, — я старательно покраснела, — но я боюсь не найти понимания у матушки… а мне так нужен совет взрослой, опытной женщины…
— Конечно, Михримах, я тебя понимаю! — она даже взяла меня за руку, ободряя. Готова спорить на что угодно, она ждала, что я стану жаловаться на несостоятельность Рустема как мужчины! — Ты можешь полностью мне доверять!
Я взглянула на нее умоляюще и смущенно, а потом самым невинным тоном произнесла:
— Скажите, госпожа, вы, когда были замужем за Ибрагимом-пашой, часто ли думали о его голых ногах?
Она в мгновение ока преобразилась: отшатнулась и посмотрела на меня с гневом:
— Михримах!
— Ах, госпожа, — я принялась заламывать руки и прибавила в голос слез, — я знаю, что о таких вещах не спрашивают! Но я так мучаюсь! Мне не у кого узнать, нормально ли то, что происходит со мной!
— А что с тобой происходит? — против воли заинтересовалась тетушка.
Я приняла вид томный и несчастный, и с глубоким чувством и некотором отчаянием в голосе призналась:
— Я так часто думаю о его ногах, госпожа! Они… они такие красивые! Скажите, это нормально? Все женщины думают такие мысли, когда влюблены?
Она покраснела ужасно, уж не знаю даже, какого чувства больше было в этом — смущения или гнева. Так или иначе, ей удалось быстро взять себя в руки и помертвевшим голосом сказать:
— Это вполне нормально, Михримах. Но обсуждать такие вещи, действительно, не стоит.
Я чуть не залила ее слезами благодарности, многократно высказывая, как она утешила и ободрила меня своим мудрым женским советом; Хатидже-султан выглядела кисло и сухо, как будто лимон проглотила, и скоро распрощалась и уехала в самом скверном расположении духа.
Ну что ж! Она сама напросилась, так что я не буду сожалеть о том, что разбередила ее воспоминания о муже. Зато теперь она точно на время оставит попытки поссорить нас с Рустемом! Ведь она получила такие несомненные доказательства нашей любви — воображаю, как она сейчас скрежещет зубами и проклинает Рустема, который умудрился каким-то образом поразить мое воображение своими ногами!
…как выяснилось позже, ситуация имела последствия. При следующей встрече с матерью я узнала, что Хатидже-султан закатила той бурную и некрасивую сцену, в которой упрекала ее в том, что она воспитала свою дочь совершенно неподобающим образом. Как я подозревала, тетушка не скупилась на яркие выражения, и именно поэтому мать несколько обеспокоилась и захотела выяснить у меня подробности.
— Ничего такого, матушка, — невозмутимо заверила я. — Она первой усомнилась, что такой зрелый человек, как паша, может быть привлекателен для такой юной девушки, как я. И я всего лишь спросила ее, нормально ли, что мне очень нравятся его ноги. Не знаю, что развратного она нашла в этом сообщении. Ведь мы женаты перед лицом Создателя; что же дурного в том, что я нахожу своего мужа привлекательным?
В противоположность Хатидже-султан, матушка от моих слов расцвела самой ясной улыбкой. И со смехом призналась, что и она находит крайне привлекательными ноги отца.
Это окончательно меня успокоило; осталось только смириться с мыслью, что, кажется, я как-то незаметно для себя влюбилась в пашу.
Сама идея в той форме мысли, как я ее подумала, вызывала у меня отторжение. Я категорически не желала признавать, что влюблена в него. С другой стороны, у меня и впрямь установилось к нему очень теплое и интимное отношение — и я уже не могла представить себе, чтобы было иначе. Я привыкла видеть в Рустеме близкого человека; но почему нужно обязательно считать это любовью?
Просто я нашла в нем замечательного друга! Партнера, союзника, верного товарища. Чего же лучше? И не надо преувеличивать и называть это любовью!..
…Я крайне удачно обозначила свое отношение к Рустему как нежную дружбу; если бы только не эти проклятые ноги, которые упорно не шли из головы и ломали столь стройную и приятную картину!
К тому же, боюсь, я переоценила степень закрытости своих мыслей от внешнего мира. Или просто еще не привыкла помнить, что Рустем очень хорошо умеет в мои мысли проникать даже тогда, когда я старательно прячу их внутри себя.
Во всех случаях это было скорее хорошо; но в этот раз сыграло против меня.
Конечно, признаю, я сама виновата. Мы просто сидели и обедали, а я все невольно начинала коситься на его ноги, пытаясь осознать, что там, под одеждой и обувью, они такие, как я их увидела. Мне казалось, я поглядываю совсем незаметно, краем глаза и только тогда, когда паша чем-то занят и не может заметить моих взглядов. Уж не знаю, почему ему удалось меня вычислить. Только в какой-то момент он с уже привычным выражением возвел глаза к небу и пробормотал:
— Что, все же жалеешь, что упустила случай потрогать их?
Я даже поперхнулась от такой наглости; и поскорее гневно ответила:
— Ну уж нет!
Он бросил на меня проницательно-насмешливый взгляд и поинтересовался:
— Тогда почему ты постоянно на них смотришь?
Крыть было нечем; я постаралась не краснеть — наверно, безуспешно, и спрятала смущение в кубке с шербетом и ванильном пирожном.
Он помолчал, тоже отдал должное напитку, потом неожиданно предложил:
— Хочешь пойти со мной в баню?
— Что? — кубок в моих руках дрогнул; я бы пролила его, если бы не выпила до этого почти до дна. — Конечно, нет! — и послала ему самый возмущенный из моих возмущенных взглядов.
Он глаз не отвел, со вздохом парировал:
— В том-то и дело, что, судя по всему, «конечно, да»!
Я смутилась и отвела глаза. Мне всегда было мучительно сложно защищаться в те минуты, когда он так безжалостно говорил о вещах, о которых я предпочла бы молчать.
— Михримах, — привлек он мое внимание мягким тоном; пришлось восстановить зрительный контакт — ведь не отвяжется же! — Чего ты боишься?
— В каком смысле я боюсь? — не уловила я его вопроса.
Он помолчал. Потом неохотно сказал:
— Обычно я избегаю этой темы, чтобы не смущать тебя. Но сил уже никаких нет наблюдать, как ты мучаешь сама себя, — я вспыхнула и уставилась на нарезанный гранат, — поэтому я все же попробую. Объясните мне, госпожа, что такого страшного и непоправимого произойдет, если вы признаете, что я вам нравлюсь?
Невольно я забилась глубже в тахту, даже прикрылась от него бархатной пурпурной подушкой. Моих сил хватило только на умоляющий взгляд.
— Хорошо, — согласился он с молим молчанием, — давайте попробую предположить я. Хотя мне сложно понять, что вас пугает. Вы же знаете, что я не обижу и не оскорблю вас ничем?
Я кивнула.
— Вы также знаете, — продолжал он, — что я ваш союзник; что вы всегда можете просто поговорить со мной, сказать о том, что вас беспокоит, попросить моего понимания и участия — и я всегда выслушаю вас и пойму?
Я снова кивнула.
— В конце концов, — не отступал от своей мысли он, — не далее как неделю назад мы с вами с полчаса самозабвенно целовались — и разве это имело какие-то страшные последствия, задевающие ваши чувства?
Я посмотрела на него очень внимательно. В моей голове что-то работала быстро и четко.
В самом деле. Мы целовались, но ничего страшного не произошло. Он не увидел в этом приглашение к дальнейшей близости; он не пытался после этого поцеловать меня во всякий раз; он не сказал мне ничего неделикатного. Мне даже кажется, что эти поцелуи ничего не изменили; сохранилась та же форма близости, что была и до этого, и я чувствовала себя с ним так же спокойно, как и прежде.