Страница 15 из 22
Мы целовались.
За этим треволнениями о ногах я совершенно забыла, что мы целовались, всерьез, долго, по-настоящему, а не напоказ, как в первый раз.
И я сама захотела поцеловать его; и он это знает. Мы всю эту неделю жили так, с его знанием о том, что я хочу его поцеловать, — и, в самом деле, ничего страшного не произошло. Он оставался тем же Рустемом, к которому я привыкла; он был так же деликатен и добр ко мне, как и всегда.
Чего бы я ни боялась — этого не произошло.
Он мне приятен, как мужчина, и он знает это, и ничего страшного не произошло.
А это значит…
Это значит, что я могу признаться ему в том, что я нахожу его привлекательным?
И ничего страшного не произойдет?
Еще не вполне веря, я медленно произнесла, зорко высматривая его реакции:
— Мне и в самом деле хочется смотреть на твои ноги; они мне понравились.
Кажется, я впервые видела, чтобы он покраснел от смущения — слегка, почти неуловимо, но я уже успела хорошо изучить его лицо, поэтому заметила. Смущение быстро сменилось нежной улыбкой с оттенком провокации:
— Заверяю тебя, — проникновенно заметил он, — мои ноги всегда в твоем распоряжении. Могу только порадоваться, что они пришлись тебе по душе, — других-то у меня не будет, плохо бы мне пришлось, если бы они тебе не понравились!
Его привычно-шутливый тон избавил меня от остатков страха и недоверия; я рассмеялась. Он тоже разулыбался и раскрыл объятия, приглашая меня к себе.
И я решилась.
…сидеть у него в объятиях было так радостно и спокойно; он был такой теплый, и пах приятно, и руки его были такие сильные.
Совсем не страшно!
* * *
Она была такой трогательной в своей робкой влюбленности; я в который раз увидел ее совсем другой. Сколько же ипостасей у этой женщины? Как ей удается снова и снова удивлять меня? Казалось, я уже узнал ее всю; и вот, она опять открывается для меня с новых граней, подобно таинственной незнакомке!
Я любил ее все полнее, сильнее, лучше, потому что узнавал ее больше. Она вызвала во мне такое чувство, какого я подозревать не мог — не мог и подумать, что способен чувствовать так. Я видел ее другою — и сам становился другим.
Она сводила меня с ума своими пугливыми, тихими прикосновениями, откровенными и страстными поцелуями, горячими и смущенными взглядами. Мне было крайне тяжело держать себя в руках и не торопить развитие близости. Я знал, что желанный миг уже близок; и терпеливо ждал, мягко подводя ее к этому решению.
Латынь мы совсем забросили; она нашла себе более интересный объект для исследования — меня. Она могла, например, несколько часов кряду изучать мою руку, поглаживая ее, сгибая и разгибая мне пальцы, целуя. Я был поражен в самое сердце ее откровенностью; такая стеснительная с одной стороны, с другой она оказалась совершенно бесстыдна, без малейшей неловкости демонстрируя свой интерес ко мне. Это было новым и незнакомым мне чувством — оказаться объектом такого пристального и ласкового внимания.
Мы засиживались допоздна, после чего я провожал ее. У двери в ее покои мы всегда стояли некоторое время молча. Я не рисковал прикасаться к ней в такие моменты, а тем паче — целовать; слишком велико было бы искушение пойти дальше. Она словно чувствовала это, и как-то холодела и держалась отстраненно. Но и я не мог уйти тотчас после прощания, ни она не желала сразу же закрыть свою дверь; поэтому пять, десять минут мы стояли обычно так. После чего, как по команде, расходились.
В эти минуты молчания я остро чувствовал, что сейчас место для супружеской близости; чувствовала ли она то же? Судя по всему — да.
В один из вечеров она вдруг прервала эту традицию и взяла мою ладонь в свою.
Я сразу понял, что это означает ее готовность сделать еще один шажок ко мне.
Она потянула меня за руку и ввела в комнату; глаза прятала, и по ее понурому виду я догадался, что она все еще не готова к близости, но согласна пойти на это, если я буду настаивать. Ради чего такие жертвы, интересно?
— Михримах, — я постарался успокоить ее мягким тоном, — я предпочел бы, чтобы ты вслух произнесла, чего хочешь.
Она вздрогнула, бросила на меня умоляющий взгляд и снова потупилась, заливаясь краской, отчаянно приближаясь по цвету к своему алому платью.
— Госпожа, — я мягко погладил ее по щеке, — я и в мыслях не имею мучить вашу стыдливость, но, право, мы избежим многих недоразумений, если вы четко обозначите границы допустимого для вас.
Еще один беглый взгляд — жалостный и благодарный одновременно, потом все же решилась:
— Я… я просто… хотела бы, чтобы мы жили в одних покоях. Это… возможно?
Свободной рукой я приласкал ее локоны.
— Конечно, возможно, госпожа, — заверил я ее. — Мне принести сюда мою тахту?
Она вся залилась краской; еще один смущенный взгляд; открыла было рот; передумала; потупилась; мучительно краснеет.
— Ох, моя чувствительная и нежная госпожа, — вздохнул я и привлек ее в свои объятья.
Она слегка расслабилась и успокоилась, и я напомнил:
— Михримах, я все тот же Рустем, которому ты можешь просто сказать, как есть. Бояться нечего. Я не обижу тебя.
— Я… я просто… просто это неприлично и, может, даже дурно? — проговорила она куда-то в мой воротник.
С мягким смешком я поднял ее подбородок, устанавливая зрительный контакт, и уверенно велел:
— Просто скажи, как есть.
Она смущенно заморгала своими пушистыми ресницами и все же призналась:
— Я… я бы хотела, чтобы мы… спали в одной кровати, но без… без…
Я прижал палец к ее губам, жалея ее стыдливость:
— Тссс. Я понял тебя. Все будет, как ты хочешь.
Она вся расцвела улыбкой и радостью от облегчения, что сложный и смущательный разговор позади.
Я был удивлен, что она сразу зашла так далеко — по моим расчетам, меня сперва должна была ожидать тяжелая неделька в ее комнате на тахте, — но мог только порадоваться тому, что дело движется вперед быстрее, чем я планировал.
Это было хорошее время для поцелуя, и я не упустил момент. Она совсем расслабилась и успокоилась.
— Ну что ж! — бодро провозгласил я после. — Похоже, меня все-таки допустили в нашу постель, да? Вот так счастливый час для бедного Рустема!
Мой веселый шутливый тон избавил ее от остатков смущения.
— Сдается мне, — поддержала она этот тон, — Рустем совсем не настолько бедный, как он пытается представить.
— Воистину так, госпожа!… — я снова сжал ее в объятиях.
….засыпать с нею в обнимку было и восхитительно, и мучительно. Но муки мои продлились лишь несколько дней.
И, когда Михримах стала моей женой вполне, я ни капли не жалел, что отказался от своих прав в ту далекую брачную ночь. Ее любовь стоила того, чтобы проявить терпение.
Часть вторая
«Тщеславие всегда любило
Господствовать над тем, что мило».
(«Собака на сене»)
Глава девятая. Гнилой апельсин
* * *
Рыжеватая осень ломилась в окно свистящим ветром. Вышивание не ладилось; жесткая медная нить цеплялась за пальцы, чуть не до царапин.
Цеплялась совершенно в такт моим мыслям.
Меня не оставляло в покое то соображение, что не слишком ли часто Рустем задерживается во дворце допоздна?
Да, такое случалось всегда; пост третьего визиря — это не просто красивые слова. Я прекрасно понимала, как много у моего мужа обязанностей, которые требуют его непосредственного внимания.
Но сердце мне цепляла обида, что он задерживается так часто — неужели он так прям и не может найти способа почаще бывать со мною?
Я уверена, что, если бы хотел, — сумел бы! Раньше у него вполне же получалось! А теперь, стало быть, дело сделано, жена завоевана, — можно и другими вещами заниматься?
В глубине души я прекрасно понимала несправедливость своих упреков; жаловаться на пашу было бы неблагодарно. Он был, как всегда, внимателен и нежен, и причины его постоянного отсутствия были вполне объективны и предсказуемы.